От разделения оппозиции на правых и левых выигрывает только Система. Лучшие умы на Западе это поняли. Недаром в Италии некоторые бывшие активисты «Красных бригад» сейчас сотрудничают с традиционалистами, последователями Юлиуса Эволы. Правым нужно отсечь от себя «жидоедов», а левым - порвать с либеральной антифой. Учредители «нового мирового порядка», мондиалисты специально раздувают миф о фашизме, чтобы обыватель видел опасность в явлении, которого на самом деле не существует. В этом им и помогают «желтоглазые жидоеды» и либеральная антифа. То и другое – мерзость на службе мондиалистов. Между большевизмом и фашизмом действительно много общего. Правых и левых радикалов объединяет неприятие буржуазного мира, гностический порыв за пределы дозволенного Системой. Однако в XX веке либералы сумели поссорить радикалов между собой. Они использовали Гитлера, который был, по сути, буржуазным реакционером. Но ведь в нацистской партии были и настоящие социалисты: братья Отто и Грегор Штрассеры, командир штурмовых отрядов Эрнст Рэм и другие. Гитлер их преследовал, уничтожал. Национал-большевики первыми пострадали от гитлеризма! Один из основателей Итальянской коммунистической партии Николо Бомбаччи перешел потом на позиции фашизма, стал сторонником Муссолини, был секретарем Республиканской фашисткой партии Италии. Когда его расстреливали антифашистские партизаны, он вскинул руку в фашистском приветствии и крикнул: «Да здравствует социализм!». В общем, враги Системы справа и слева должны объединиться. Механического объединения правых и левых, конечно, не получится. Правые должны понять, что не бывает национального освобождения без социального, а левым следует осознать, что коммунизм имеет мистические корни, что он вытекает из древней гностической традиции. Национал-большевистская партия – именно такой симбиоз, органическое соединение радикального национализма и радикального социализма. НБП – не правая и не левая партия; НБП – партия нового типа, партия врагов Системы.
Дугин умел завоевывать внимание слушателя, правда, в его лексиконе было неоправданно много слов из философского словаря, университетские профессора говорят проще. Когда Дугин объяснял, в чем суть национал-большевизма, за его спиной, по стене полз таракан… Не знаю почему, но я запомнил это, наверное, это был какой-то знак.
Дугин подарил нам все номера евразийского обозрения «Элементы». В целом общение с идеологом НБП произвело на меня двоякое впечатление. С одной стороны, я был со многим согласен. На мысль, что революция – это не просто справедливое перераспределение прибавочного продукта, а иррациональный мистический акт, что социализм окутан флером тайны меня навел Жорж Сорель, французский синдикалист. Сорель в отличие от традиционных марксистов и анархистов полагал, что «человечество по своей природе не стремится к великому». «Наша настоящая природа, - доказывал французский синдикалист, - доказывает какое-то отвращение к шедеврам, против которых восстают ее самые низкие и самые сильные инстинкты». Все надежды он возлагал на боевитый пролетариат. «Насилие пролетариата, - утверждал Сорель, - не только обеспечивает грядущую революцию, но и представляет из себя единственное средство, которым европейские нации, отупевшие от гуманизма, располагают, чтобы вновь ощутить в себе прежнюю энергию». Именно пролетарское насилие, обладая высокими моральными ценностями, «несет спасение современному миру» («Размышления о насилии»). Сорелианская концепция далека от традиционного социализма, она гораздо ближе к доктрине раннего фашизма. Недаром Бенито Муссолини заявил: «Всем, чем я стал, я обязан Сорелю». С другой стороны, я понимал, что одно дело ссылаться в статьях на Сореля, чтобы показать неординарность своего видения социализма, совсем другое дело - объявить себя национал-большевиком.
С 1987 года я неоднократно менял идеологии и программы: был анархистом, троцкистом, просто революционным коммунистом, условно говоря – эсером. Но никто меня не считал ренегатом: ни анархисты, ни троцкисты, ни клиффисты. Потому что я все время оставался в русле антисталинского интернационального социализма. Переход на национал-большевистские позиции означал бы радикальный разрыв с той традицией, которой я принадлежал с 1987 года, отступничество. Я не был готов к тому, чтобы совершить этот шаг. Я понимал, что на мне лежит большая ответственность, мое превращение в «фашиста» будет использовано врагами, ведь я, не буду скромничать, был одним из тех, кто возродил традицию революционного социализма в СССР.
Мы договорились с Дугиным, что продолжим общение, может быть, даже наладим сотрудничество. Но это пока были только слова. Все же от Дугина и НБП, от «Элементов» и «Лимонки» исходил чуждый мне дух. На обложках «Элементов» - вавилонская блудница (олицетворение мондиализма), нордический юноша, а в «Лимонке» - восторг по поводу взятия Грозного российской армией. Мне понравился антиобывательский пыл «Лимонки», но все остальное… остальное порой читать было просто противно.
Но и быть прежним активистом я уже не мог. Нет, мы продолжали продавать газеты, я подготовил новый номер «Рабочей борьбы» со статьей, где доказывалось, что во второй мировой войне победила мировая буржуазия и сталинская бюрократия, а рабочий класс проиграл. Но все это делал как бы по инерции, без души, без огня, без энергии.
Первая мировая война превратила Муссолини из социалиста в фашиста. Первая война в Чечне сделала меня национал-большевиком. Я подрабатывал сторожем в контактной сети, на стипендию аспиранта, естественно, было не прожить. Помню, сижу вечером в кабинете начальника, смотрю телевизор, петербургский канал – показывают фильм одного питерского журналиста о боевых действиях в Грозном. Вот в кадре офицер, который был гидом журналиста. «А теперь мы должны перебежать из этого дома в соседний, и на этом наша экскурсия по чеченской столице закончится», - объясняет журналист. Они побежали: офицер впереди, журналист с камерой сзади. Вдруг выстрел, снайпер попадает в офицера, тот замертво падает, второй выстрел, раздается крик журналиста: «Ой, он меня убил!». Он падает вместе с камерой, камера снимает разбросанные кирпичи и как будто медленно угасает. Затем титр: «Это была последняя работа журналиста такого-то (не помню фамилию). Увиденное произвело на меня тяжелейшее впечатление: человек снял смерть – другого человека и свою. У меня ком застрял в горле. Но не успел закончиться этот фильм, как начался пошлейший французский эротический сериал. Я был в ярости, в бешенстве! Неужели они не понимают, что так нельзя! Люди умирают в Грозном, чеченцы и русские, умирают сейчас, убивают друг друга, а они показывают пошлые фильмы, чтобы мы расслабились. Они хотят, чтобы мы здесь смеялись и не о чем не думали, когда другие гибнут молодыми. Скоты! Из соседней комнаты послышался хохот - работяги смотрели сериал. Война в Чечне их не касается тоже. Их ничего не касается, им бы только глаза залить – быдло! Я с трудом сдержался, чтобы не ворваться к монтерам и не наорать на них.
Когда российские танки готовились войти в Ичкерию, мы с Янеком пошли на антивоенный митинг у Казанского собора, ораторы обличали российские нефтяные монополии, чьи аппетиты и привели к войне, выступали представители местной чеченской диаспоры, с одним из них, Зелимханом, я подружился через несколько лет при других обстоятельствах. Затем мы написали с Янеком текст заводского бюллетеня, в котором обличали античеченские милитаристские планы Кремля.
