А затем они уйдут. Уйдут. И я проснусь. Они уйдут.
Брат наклоняется и берется за молнию, дергает, молнию заклинило. Я ему помогаю. Держу сумку, он тянет за молнию изо всех сил, всем весом налегает. Молния с шумом расходится. Два мальчика склоняются, трудно понять, что они делают. Что там у них, с чем они возятся в сумке. Что-то поднимают вместе. Они оборачиваются, и становится ясно, что это у них в руках. Я все время знал. Это мог быть узел с одеждой. Футбольный мяч, завернутый в тряпицу. Большая кукла. Я все время знал. Мальчики вынимают из сумки ребеночка. Очень осторожно. Они стоят с ребеночком, крошкой, маленьким мальчиком в голубых ползунках. Они осторожно поддерживают головку ребеночка. Безжизненную, что же они так стараются? Но они очень заботливые. И выглядят серьезно. Маленькие серьезные мальчики. Торжественные такие. Один из них перехватывает ношу, ему тяжело, но он не покачнулся, он устоял. Смотрит прямо. Другой мальчик делает пару шагов. В мусоре, в газетах, под велосипедной камерой полузарыт люк. Он берется за ручку. Белая крышка, тяжелая крышка. Приподнимает ее. Внизу еще больше мусора. В мусоре — углубление. Грязевое гнездо. Ему трудно удерживать крышку, руки дрожат. Другой мальчик подносит малыша к углублению и осторожно кладет. Маленькое тело безжизненно. Так ли это? Ближе. Вблизи видно, что глаза движутся. Смотрят на братьев. Это что, доверие? Он не плачет. Разве маленькие дети не плачут? Они же плачут все время? Он не плачет. Смотрит вверх. А они — вниз, на него. Помогают теперь друг другу, вместе держат эту крышку. Затем медленно ее опускают. Накрывают углубление, ребенка. Уходят, оставив сумку.
42
Ноги отплясывают танец святого Витта, мелкими глотками он пьет колу из банки. Иван сидит на деревянной лавке в прачечной, меня ждет. Его одежда пахнет сильным дезинфицирующим средством, которым обрабатывают одежду секонд-хенд. Острый химический запах цветов, как будто тебя насилует луг.
Я подаю знак, он встает, поправляет новую прическу и идет за мной.
Мы молча шагаем по улице, он ускоряется, опережает меня на пару шагов, тормозит, и мы снова идем рядом.
Угощаю его своими греческими сигаретами. Он глубоко затягивается и кашляет, но продолжает тянуть.
— Наслаждайся, это последняя пачка греческих.
— По вкусу как сено.
— Да, зато дешевые. А что, югославские намного лучше?
— Я не знаю, я не курил, когда…
Оставляю его ждать на лестнице. Стучу в дверь Тове, три раза, просто чтобы убедиться, что ее нет дома Никто не отзывается, и я машу Ивану. Иду по коридору, Иван следом, с опаской. Подходим к комнате Софии. Я едва успеваю постучаться в дверь, как она открывает. У нее синие тени, волосы забраны за уши двумя заколками, чистое летнее платье, не мятое. Иван проходит за мной в комнату. Поскольку я молчу, София представляется сама. Пожимает ему руку. Иван едва слышным шепотом произносит свое имя. Когда нас трое, комната кажется еще меньше. Я сажусь в кресло. Иван стоит, нервно оглядываясь, пока я не говорю, что он может присесть на кровать. София разливает по бокалам белое вино. Хочет что-то сказать, но у нее не получается, она нервно смеется. Затем спрашивает:
— Как давно вы знакомы?
— Четыре-пять лет. Правильно я говорю, Иван?
— Да. Ну, если…
— Думаю, что так.
Она протягивает нам по бокалу. Садится за стол. Иван держит бокал за ножку, не знает, что с ним делать.
София смотрит на него, говорит:
— Если ты не любишь вино, то…
— Мне оно не нравится…
Я говорю:
— Возьми и выпей, Иван.
— Да, но мне не очень…
Я говорю:
— Выпей…
София берет у него бокал.
— Конечно, не надо пить, если тебе не хочется. Может, хочешь кофе?
Он кивает, глядя себе под ноги.
— У меня только растворимый, надеюсь, ты…
— Хорошо.
Она идет в туалет, наливает воды в электрический чайник, включает его.
— А еще у меня есть «Сбой».
— Какао?
— Да, если ты пьешь какао…
— Я хотел бы какао.
— Значит, будет какао.
Вынимаю сигареты из нагрудного кармана, вытряхиваю одну себе, одну даю Ивану.
Он засовывает ее в рот, вынимает, спрашивает:
— Ничего, если мы здесь покурим?
Она ободряюще улыбается — да, конечно.
— Но приятно, что ты спросил. Тебе есть чему поучиться, Ник.
— Чему?
— Хорошим манерам, конечно же.
И она любовно мне улыбается: дескать, она может себе позволить немножко меня подразнить. Теперь мы все друзья.
Чайник вскипел, она наливает в чашку воды. Кладет две ложки какао и тщательно перемешивает. Протягивает чашку Ивану:
— Горячее пока.
Он дует на какао.
— Скажи, если надо добавить какао. Невкусно ведь, когда жидкое.
— Да нет, отличное какао.
Он осторожно делает глоток.
— Отлично. Хорошее какао.
— Ну! — говорю я достаточно громко, чтобы они замолчали.
— Ну что, начнем?
Тишина. Все молчат. Я слышу где-то на улице визг тормозов.
На какую-то долю секунды у меня появляется надежда, что за этим последует звук столкновения. Звук удара металла о металл. Авария. Кровь, переломанный позвоночник, семью из четырех человек медленно извлекают из искореженной машины, шаг за шагом. Мы стоим и смотрим. Общага пустеет, все выходят на улицу. Люди, с которыми я так редко встречаюсь. Студент, который уже четыре года не может дойти до экзамена, но до сих пор утверждает, что ждет комнату в общежитии. Кристиан Мэдсен, в ослабленном галстуке, Тове, она в больнице, но все равно здесь стоит. Откуда-то с улицы раздается звук сирены. Старый придурок тоже здесь, со своей тележкой, своими чучелами. Иван не выносит крови, слишком много пришлось ее повидать. София подносит руку ко рту, я обнимаю ее. Мгновение упущено, и Иван уходит, исчезая вдали, а мы вдвоем возвращаемся в комнату. София плачет, а я говорю что-нибудь вроде: «нельзя так быстро ездить». Или: «такова жизнь» — не обязательно должен быть смысл.
С визгом сжигая резину, машина отъезжает. Я, улыбаясь, смотрю на Софию:
— Сними, пожалуйста, платье.
Она нервно переводит взгляд от меня к Ивану, прихлебывающему свое какао, и обратно на меня.
— Ну давай, сними платье.
Возится с бретелькой.
— Может, мы просто посидим…
— Давай снимай.
Иван смотрит под ноги:
— Ник, это не обязательно. Ничего страшного не случится, если…
