Потянувшись через стол за своими польскими сигаретами, я поворачиваю голову.
Глянуть на улицу, прикурить, глоток кофе и — снова за газету.
Но кое-что привлекает мое внимание: на другой стороне улицы стоит молодой человек. Одежда грязная, волосы темные, сальные. Ковыряется в мусорном ведре. Вытаскивает винную бутылку, бросает обратно. Залезает поглубже, по плечо, лицо сосредоточенное. На мгновение он кажется мне знакомым. Иван со своей математикой сидит за столиком на кухне в квартире матери, в руке ручка. Я встаю, иду к двери. Стоя в проеме, вижу его удаляющуюся спину.
Наливаю еще кофе. Думаю: может, ошибся. Давно это было. Он тогда в гимназию ходил, учился на одни пятерки. Ана им гордилась. Иван за рекордное время выучил датский и учил немецкий и английский.
Не уверен, что это он. Пытаюсь отыскать место, где читал. Перечитываю одно и то же по нескольку раз. Закуриваю.
Ана.
Они приехали с Балкан в конце восьмидесятых.
Ана, ее брат Иван, мать. Отец собирался приехать позже. Надо было кое-что уладить, продать квартиру, попрощаться с родителями. Больше они его не видели.
Предполагали, что он попал в лагерь, но ни единой весточки о нем так и не дошло.
Не успел я вставить ключ в замок, как услышал звук открывающейся двери, София. Стоит, смотрит мне в спину, скоро заговорит. Она прислушивается к звуку моих шагов по коридору. Как индейцы выслушивают бизонов, приложив ухо к земле.
— С днем рождения.
Обращается к моей спине. Я вожусь с дверью: ключ чуть приподнять, повернуть, вот так, толкаю дверь ногой.
— Поздравляю, Ник.
Когда я поворачиваюсь, она расплывается в улыбке.
Волосы еще влажные, духи почти что заглушили запах грязи, доносящийся от паласа в эту жару.
Смотрю на нее, она принимает мой взгляд за вопрос.
— Твой день рождения, поздравляю.
— Да нет…
— Ты уверен? Я посмотрела в календаре, я…
— Конечно уверен.
— Не хочешь зайти?
Я захожу в свою комнату и закрываю дверь. Знаю, она так там и стоит.
Вынимаю из сумки водку. Нахожу стакан, мою в туалете, вытираю банным полотенцем. Сажусь на подоконник, откручиваю пробку, сначала нюхаю, затем наливаю. Сегодня я еще немного приблизился к тридцати. Закуриваю свою польскую сигарету. Пью, курю, телик работает без звука. Смотрю на улицу, насчитал восемь красных машин. Сижу так до захода солнца.
Еще пью. Еще наливаю, стакан не должен оставаться пустым.
Глазам своим не верю, свешиваюсь вниз, держась за подоконник: чокнутый старикашка возвращается из очередной своей экспедиции. Когда он проходит под фонарем, луч света падает на кожу, бледную кожу. Свисают маленькие ручки и ножки, тележка полна мертвых младенцев.
Боль привела меня в чувство, сигарета обожгла пальцы. Я моргаю, тру глаза, улица внизу пуста.
Телевизор все еще работает. Мужчина собирает с обеденного стола песок ручным пылесосом.
Наливаю.
5
Ану мучил кошмар.
Она будила меня по ночам. Кричала. Это было, может, всего несколько раз за время нашего знакомства. После первых двух я уже знал, что делать. Сначала в темноте нащупать выключатель, потом обнимать ее, пока она не перестанет дрожать, прижимать к себе как можно сильнее, так сильно, что ей, сидящей в еще теплой луже мочи, даже может быть больно. Потом отвести в ванную, помочь раздеться, взгляд постепенно становится осмысленным. Поменять простыню, положить наматрасник в стирку, сменить пододеяльник.
И все это без единого слова. Она, которая не хочет или не может говорить, и я, не знающий, что сказать. Потом я лежал, обняв ее, пока мы не засыпали.
Утром она вела себя как ни в чем не бывало. Само ее поведение подчеркивало, что говорить здесь не о чем. Что сегодня — это сегодня. А то, что было ночью, мне вообще могло присниться. Когда я просыпался, наматрасник и грязное белье были убраны с глаз долой, вертелись в стиральной машине где-то в подвале. Уже куплены свежие булочки, сок в постель. Утро ночи мудренее. Утро, свет, трудно даже представить себе то, что таится во мраке.
Когда я сказал Ане, что понимаю ее, она мне не поверила. Откуда мне знать о том, каково быть беженцем, пережить утрату, не иметь дома.
Я никогда не рассказывал ей о детдомах.
О моей матери, которая свела нас и исчезла.
О моих братьях, одном с именем, которое мне как будто без надобности, и другом, без имени.
6
Кемаль роется в пакете, протягивает мне белковый коктейль с банановым вкусом. Я сначала отказываюсь, но он настаивает, говорит, мне надо поесть.
Мы сидим на самом верху спортцентра. В шезлонгах, которые Кемаль поставил на крыше фабричного здания. С видом на Северо-Западный район. На обветшавшие заводики, авторазбор, красные кирпичные дома, увешанные «тарелками». Я откручиваю крышку, делаю глоток.
— Черт, на вкус как та паста со фтором в детстве.
— Ага, прямо ностальгия начинается.
— Ну так что, что случилось? Проблемы?
— Да нет, — смеется. — Или как посмотреть…
Он откидывается на спинку шезлонга, подкладывает под голову руки, вытягивает ноги.
— Я тут просто задумался о спокойной жизни…
— Да?
— Нет, я правда подумал…
Он поворачивается, смотрит на меня.
— У тебя усталый вид, Ник.
— Спасибо.
— Ты не спишь?
— Да это из-за соседа… Не важно. О чем ты думал? Он смотрит перед собой, понижает голос, как будто говорит о чем-то противозаконном:
— Я надумал жениться.
— Серьезно?
— Серьезно.
Я закуриваю, почесываю щетину, прямо не знаю, поздравить его или расхохотаться.
— Что скажешь?
— Попытаюсь себе представить.
Я делаю затяжку, медленно выпускаю дым. Кемаль нетерпеливо ерзает.
— Ну что? Что скажешь?
— Не могу…
— Что?
— Представить.
Кемаль смеется, берет из моей пачки, лежащей между нашими шезлонгами, сигарету. Кемаль ведет всю бухгалтерию спортцентра сам. И официальную, и ту, что держит заведение на плаву. Но в этом районе не принято хвастать интеллектом. Я лично слышал, как он в спортцентре орал на ребят, — с таким сильным арабским акцентом. И как потом по телефону говорил то ли о договорах лизинга, то ли об изменении условий аренды, — не уверен, что я сам смог бы все это настолько изящно сформулировать.
