— Генеральная уборка? — спрашивает он.
Я киваю.
Сбрызгиваю все горизонтальные поверхности голубой жидкостью и насухо вытираю тряпкой, представляя себе покрывающий все невидимый слой пыли.
Пылесошу два раза, попутно меняя фильтр.
Открываю все окна. И снова все протираю. Пол на кухне и туалет мою и средством с нашатырем, и средством с хлором. Не смог выбрать.
Снова пылесошу.
Я долго думал, что делать с героином. Куда убрать. Не очень-то мне нравится, что он стоит под кроватью. Слишком привлекательное место. Так и вижу, как Мартин там прячется и находит сумку, вытаскивает. И вот молния открыта, пакеты обнаружены. Любопытный ребенок.
Решаю спрятать в холодильнике. На верхней полке, подальше. Туда он не доберется, не сможет.
После уборки руки у меня красные, опухшие, я весь потный, снова иду в ванную. Одевшись, смотрю на часы. До его приезда осталось полтора часа.
Иду в магазин, покупаю мобильный телефон и четыре карточки предварительной оплаты. Покупаю Мартину игрушечную крепость с пятьюстами солдатами, готовыми к напольным битвам. Кладу коробку ему на кровать.
Стою, жду вместе с другими родителями. Автобус опаздывает на десять минут. Это мне чей-то отец сказал. В две минуты он позвонил кому-то из воспитателей и теперь говорит, что они стояли в пробке, но уже поехали. Знаю, каково ему, последние дни тянулись вечность, казалось, что год прошел.
Автобус повернул за угол. Медленно приблизился, затормозил с тихим стоном. Дверь открылась, где-то внутри слышны голоса взрослых: спокойно, спокойно, не бежать, Матиас, сядь…
Мартин выходит за руку с Моной. Оба загорелые. У Мартина на коленке пластырь, а мне ведь не пожаловался. Увидев меня, отпускает Мону, бежит навстречу, кидается на шею. Мона улыбается. Подходит ближе:
— Он такой славный.
— Сильно скучали?
— Скучали, но у меня был Мартин. Правда?
Он смеется. Она гладит его по головке.
По дороге держу его за ручку, рюкзак со спальником на плече. Он рассказывает о поездке. Ему есть что порассказать и все хочется выложить сразу: мне приходится напрячься, чтобы уловить нить.
— Значит, вы искали сокровища?
— Да, и я нашел первый знак. Нет, вообще-то, не первый, первый был на дереве, его нашел Симон. Я нашел второй… а потом мы подошли к…
Он останавливается:
— У меня для тебя что-то есть, пап.
Я снимаю с плеча рюкзак, он роется в нем, вынимает пакетик попкорна.
— Это часть сокровища. Сласти и попкорн, а Андерс не ест попкорн, и мне досталась его порция. А этот я для тебя спрятал, пап.
Попкорн мягкий, раскрошенный. Я съедаю весь, даже нераскрывшиеся зерна. Вкусно, говорю, очень вкусно, солнышко.
Мы идем гулять, заходим в «Макдональдс». Я спрашиваю, чего он хочет. Пока мы едим всякое разное, Мартин рассказывает о клоунах и как он заметил, что это переодетые взрослые. Рассказывает о водовозе и пожарном. О том, что Сёрен плакал, соскучившись по маме. О перышках и непереваренных комочках пищи, оставленных хищными птицами в лесу, и водорослях на пляже. И о том, что они не нашли янтарь.
Я заставляю себя слушать. А так соблазнительно отключиться, пока он рассказывает. И думать о героине в холодильнике.
Идем в «Тиволи» кататься на каруселях.
Беру входные билеты, Мартину — абонемент. Оставляем рюкзак и спальник в камере хранения у входа Покупаем огромный леденец и шарик в виде зайца, летающий. Не будем экономить. Сегодня не будем. Больше не будем. Покупаю ему жареный миндаль, и пластмассовую чесалку, и брелок с Пьеро.
Делаем два круга на колесе обозрения. Отсюда виден весь город. На самом верху он берет меня под руку. На второй раз уже уверенней — да, больше всего ему нравится чертово колесо. Больше радиоуправляемых машинок и горок.
Когда мы снова спускаемся по лестнице, он говорит:
— Пап, еще раз, а? Можно, пап?
— Ты посмотри, какая очередь, солнышко… Может, лучше…
— Ну пап, ну пожалуйста…
— Ладно, но сначала папа сходит в туалет.
Идем по парку, мимо Театра пантомимы, где выложенная плитками дорожка отлого спускается к низеньким зданиям туалетов и камеры хранения.
Держу Мартина за руку. Заставляю себя идти медленно.
Во внутреннем кармане у меня есть пакетик. Немного. На разочек. Некоторые носят с собой заячью лапку, а старушки, например, кладут сто крон в проездной, просто на всякий случай. Чтобы были под рукой. А у меня — пакетик. Нет ни шприца, ни ложки, ни ватки. Но есть пакетик. Он меня согревает.
Уже на «лодочках» я чувствую, как оно нарастает. И потом, пока Мартин стреляет из воздушного ружья по шарикам, пытаясь выиграть большого розового кролика. Тело требует своего. Пот на лбу.
Мы у туалетов. Папе надо в зеленый домик. Постой здесь, солнышко.
— А можно я с тобой?
— Потом сходишь, ладно?
— Но, пап, мне тоже надо пописать, я столько кока-колы выпил…
— Ну, давай тогда ты первый, солнышко…
— А почему мы не можем…
— Солнышко мое, кому-то же надо держать шарик, правда? Чтобы на него не написать. Неприятно ведь будет, если шарик испачкается.
Он смеется. Знаю, он это себе представил.
— Давай скорее, давай, солнышко.
Он бежит внутрь. Я стою с шариком. Рука, держащая нитку, начинает дрожать. Мне не хуже, чем диабетикам. Сейчас, мне надо туда сейчас, или папе станет плохо.
Я представляю его, как он сейчас там, в туалете, аккуратный, больше не писает на ботинки, следит за тем, чтобы не промахнуться. Представляю, как он стоит и намыливает руки чуть не до локтей. Минуты превращаются в месяцы, в годы, а шарик прыгает на ниточке.
Он выходит, подбегает ко мне. Протягиваю ему шарик.
— А теперь подожди папу, хорошо? Стой тут. Никуда не уходи. «Тиволи» очень большой. И даже если тебе покажется, что папы долго нет, никуда не уходи, обещаешь?
Он кивает.
Я быстро иду к туалетам, не бегу. Спокойно, спокойно. Выбираю дальнюю от двери кабинку.
Опускаю сиденье. Дрожащими руками осторожно высыпаю порошок на белую пластмассовую крышку. Банковской карточкой размельчаю белые кристаллики, сворачиваю в трубочку сто кроновую купюру. Сначала одна ноздря, потом другая. Крышка пуста. Я прислоняюсь к стене. Сдерживаю кашель. За дверью двое мужчин говорят на сконском диалекте, булькает писсуар. Выкуриваю полсигареты и выхожу.
Тщательно мою руки. Плещу водой в лицо. Глаза красные, слезятся.
Я выхожу, Мартин спрашивает, что случилось.
