Через час?
Да, и мы ее найдем.
Наутро мы проснулись на полу в гостиной. «Писанг Амбон» кончился, краска в пакетах высохла. Когда мы заглянули в коляску к братику, он больше не плакал.
Больше не плакал.
52
Три недели. Столько времени нужно. Три недели, и ты привыкаешь.
Три недели.
Утром я сидел в гостиничном ресторане, набивал рот шоризо. Ранним утром, и я успевал выпить еще один эспрессо до встречи с Карстеном и Джимми.
Три недели.
Когда кто-то говорит: дела, бизнес, — думаешь, они имеют в виду холодность, жестокость, деньги прежде всего.
Но теперь я понимаю.
Это бизнес. Я сижу по вечерам с бумажкой и ручкой, считаю оборот, считаю, сколько у меня осталось, насколько разбавить, сколько выручу за грамм, разбавленный и чистый.
Я сижу по вечерам и горбачусь, мастеря упаковку за упаковкой.
Три недели, и ты привыкаешь.
Карстен ждет на скамейке перед Глиптотекой. Так мы договорились. Карстен старше меня на десять лет, сидит на героине с четырнадцати.
Даю ему двенадцать упаковок. Я положил их в коробку из-под компакт-диска «Три тенора в Лейпциге».
Карстен сует коробку во внутренний карман. Угощаю его сигаретой, курим. Два старых друга, любителя оперы, на лавочке перед Глиптотекой. Он сухо кашляет, прикрывшись рукой. Затем говорит:
— У меня есть друг, так? Хеннинг.
— Ну?
— Он нормальный парень, давно его знаю, лет шесть-семь или что-то вроде того.
— Так.
— И когда я ему рассказал, что работаю на тебя, он жутко заинтересовался.
— Он надежный?
— Я давно его знаю…
— Приходи с ним в двенадцать.
Карстен поднимает большой палец и встает, направляясь к Истедгаде. К церкви, к шлюхам.
Через десять минут я встречаюсь с Джимми. На Старой площади, у фонтана. И ему я даю коробку от диска. Он в хорошем настроении. Говорит, познакомился с новой девушкой. В баре работает, у нее большая толстая задница. Огромная задница. И она готовит. Джимми смеется. Я спрашиваю, не знает ли он Хеннинга, друга Карстена? Он качает головой.
Я покупаю две рубашки. Магазин только открылся, продавец стоит у кассы, засовывает диск в магнитофон с таким видом, словно сейчас свалится и уснет. Потом еду домой, готовлю новую порцию. Надо успеть до двенадцати. Я всегда с трудом успеваю на автобусе. Но тощий парень, ловящий такси, слишком сильно смахивает на наркодилера.
Карстен ждет на скамейке. Отдает мне конверт, тот топорщится от купюр.
Спрашивает, не передумал ли я насчет Хеннинга. Киваю. Обходим Глиптотеку, Хеннинг стоит, потирая красные руки. Моих лет, грязная замшевая куртка, впалые щеки. Когда Карстен о нем рассказал, я подумал: как в плохом кино. Я подумал: стукач, диктофон в сапоге. Но парень, стоящий напротив, — настоящий джанки.
Задувы и признаки гепатита.
— Карстен говорит, ты хочешь раскидывать?
— Спрашиваешь, конечно хочу.
— Карстен говорит, тебе можно верить.
— Можно.
— Надеюсь, Карстен прав.
Протягиваю им по диску.
«Три тенора в Лейпциге».
«Три тенора в Мюнхене, Рождественский концерт».
Последний достается Хеннингу.
— Увидимся на этом месте ровно в три. Не без четверти и не четверть четвертого.
Снова встречаюсь с Джимми, на этот раз в парке Орстед. Снова обмениваемся дисками. Он говорит, что поспрашивал о Хеннинге, не знает ли кто. Знают. И говорят разное. Одни — что он нормальный пацан. Другие — что на него нельзя полагаться.
— Жульничает?
— Люди скажут все, что угодно, лишь бы самим получить работу. Такова жизнь. Испытай его.
Мы в задумчивости стоим, глядя на уток, затем расходимся.
Захожу в утренний магазин, обмениваю брюки и покупаю черную рубашку. Черная рубашка всегда пригодится. На выходе я думаю, что нелишнее теперь и утюг купить. Иду в кино, фильм о летчике-истребителе, который сбил самолет своего лучшего друга, из-за того что его ослепило солнце.
Мы с Карстеном снова на скамейке у Глиптотеки. В десять минут четвертого Хеннинга все еще нет. Когда Карстен нервничает, он зевает, дергает мочку уха, чешет руку. Он поручился за парня и теперь нервничает. Давай прогуляемся, предлагаю я.
Карстен снова говорит, что Хеннинг придет. Обязательно придет. Я встаю, и он за мной. Если Хеннинга взяли, здесь не стоит оставаться.
Мы обходим Глиптотеку. Карстен рассказывает мне о героине. Истории о героине. Он много их знает.
О том, что в восьмидесятые доза стоила столько же, сколько девочка на Скельбэкгаде. И цены совпадали в течение многих лет. Росла цена на джанк, росла цена на девочек. Им нужно было обслужить всего трех клиентов в день. Дневная, вечерняя и утренняя доза, так все и шло. Если у какой-нибудь имелся мужик, она брала дополнительно одного-двух клиентов. Это было еще до того, как дилеры разобрались, что они здесь главные. Что цену можно и поднять. Что девочкам придется всего лишь поработать побольше. Рынок продавца…
Он виновато на меня смотрит:
— Послушай, я…
— Все нормально.
Он смеется над собой, я смеюсь вместе с ним. Теперь я дилер. Нет места высоким чувствам. Называй вещи своими именами.
— Ты знаешь, где найти Хеннинга? Если его, конечно, не забрали?
— У него есть девушка, но… Можем попробовать к ней наведаться. Но у них то так, то сяк… Вряд ли она нам обрадуется.
— А меня очень волнует, обрадуется она или нет.
Если только Хеннинг не курит сейчас в полицейском участке любезно предложенную следователем сигарету, попутно описывая мои волосы, штаны и ботинки, то он шляется по городу с десятью моими дозами. Я зол, сам на себя зол. Вообразил себя хозяином мира.
Обойдя Глиптотеку два раза, мы вдруг увидели Хеннинга на скамейке. Он быстро и громко заговорил:
— Прости, чувак. Потерял три чека. Пересчитал деньги, понимаешь, все прикинул, прикинул в уме. Похоже, три чека улетело. Из кармана выпали.
— Выпали из кармана?
— Просто не понимаю, куда они могли деться. Может, меня кто развел, но…
— Давай оставшиеся деньги.
Он вынимает пачку денег из куртки, протягивает мне.
— В коробку надо было положить.
— В какую?..
— Три тенора! От диска, идиот.
Он вынимает из кармана коробку и собирается засунуть туда деньги. Я отбираю у него все, бросаю в пакет с купленной одеждой.
