— Не забывай, что, если берешь игрушку в садик, другим тоже надо дать поиграть. Ладно? Такие правила.
Он кивает. Идем дальше. У меня уже плечо заболело, даже не понимаю, как он его так долго нес. Большой красный гоночный автомобиль с антенной на полметра. Сбоку реклама нефтяной компании и компании по производству табака. Дороже не бывает, если только на бензине. Для взрослых мужчин, у которых в детстве такого не было.
Мартин останавливается. Я по инерции прохожу пару шагов, и только тогда замечаю, что он стоит. Выглядит весьма решительно. Злой, расстроенный. Озабоченный. Всё вместе.
Опускаюсь на корточки:
— Что случилось, солнышко?
— Не пойду в садик.
Он еще охрипший, с голосом уже лучше, но еще охрипший. Спрашивал: а я теперь буду говорить, как дядя Ник? Нет, малыш, это пройдет.
Стоит, скрестив руки.
— Почему, солнышко мое? Почему ты не пойдешь?
— Не хочу, и все.
— Хорошо, лапонька, не ходи. Я просто подумал, что…
— Они ее сломают.
— Машину?
— Да. Они же ее сломают.
— Ну и ладно, солнышко ты мое…
— Но я…
— Я тебе другую куплю.
— Правда?
— Обещаю, малыш. А если и ту сломают, я тебе куплю третью.
Он опускает глаза, все еще сомневается.
— А если и третью сломают… куплю тебе четвертую.
— А если четвертую тоже сломают, а, пап?
— Куплю пятую.
Он смеется.
Мы идем, держась за руки.
Я ставлю машинку и вынимаю из сумки пульт. Машина едет перед нами по тротуару, перепрыгивая через неровные плитки.
Нас встречает Мона. Как будто ждала. Берет меня под руку. Такое легкое прикосновение, что непонятно, дотронулась ли она на самом деле.
— Ну как он, выздоровел? — спрашивает.
— Ему лучше…
— Я так расстроилась…
— Да., у меня был просто шок.
Мартин вбегает в группу. Меньше недели прошло, а ребята уже встречают его так, словно он уезжал в Америку. Пахнет пластилином и жженой пластмассой от термомозаики, которую они как раз обрабатывают с помощью утюга.
Ставлю машинку на пол, даю Мартину пульт. Он сразу отдает пульт девочке в очках и с хвостиками.
Машина натыкается на стулья и столы.
— Надо было мне позвонить, — говорит Мона.
Смотрит серьезно. Только сейчас я замечаю, какие темные у нее глаза. Скорее даже черные, чем карие.
— Мне как-то было не до…
— Да нет, — говорит она, — я не имею в виду… Я, может, могла бы помочь чем-то. Ну, если…
— Мы справились… но все равно… спасибо.
Улыбаюсь ей:
— Я позвоню.
— Нет, — говорит она.
— Нет?
— Нет, если только я не позвоню первая. Твой номер висит у нас на доске.
Отправляюсь в город. Не работал четыре дня. В парке встретился с Карстеном и Джимми, обменялись рукопожатиями, горсть пакетиков для каждого, хватит на несколько дней. И бегом обратно. Сидел с Мартином. Смотрел на него, спящего. Ранним утром немного дремал, пока не начинались мультики. Первые два дня ему нравилось есть мороженое. Он все спрашивал про вафли, вафли было нельзя. А потом я дал ему спагетти со шпинатом и горой сыра. Сосиски на обед Мягкая пища, чтобы горло не болело.
Поделив утреннюю дозу между своими неграми, я пью кофе в кафе. Иду в магазин игрушек на Стрёгет. Покупаю новый радиоуправляемый автомобиль. Джип размером с небольшую собачку. Черный, с большими хромированными бамперами. Если от первого что-нибудь останется, мы сможем поиграть в гонки.
Рядом с парком есть один съезд. Его когда-то построили, потом перегородили, получилась большая ровная площадка, там мы и покатаемся. Куплю футболки, шлемы, «ламборгини», «феррари». Полный набор.
55
Пришел врач, и она преобразилась. Чистая одежда. Прическа.
Это запомнилось лучше всего. Как она поменяла подгузник белому младенцу.
Он тихо лежал, а она его помыла и надела чистую одежду.
Как будто он больше не был собой. Больше не был никем.
Это запомнилось лучше всего.
Мы не говорили о братике.
После похорон мы о нем не говорили. Никогда.
Коляска исчезла.
Игрушки, соски, всего было немного. Исчезли.
Она пошла лечиться от алкоголизма. Выяснила, что можно жульничать, если, например, принимать вместе с препаратом антигистамины или сразу после пить кислую пахту. Выходила на улицу и прочищала желудок. Но в итоге бросила пить, иногда запивала, но все реже и реже. Она заменила алкоголь таблетками. В большом количестве. Кучи разных таблеток. Всегда их любила, но, бросив пить, по-настоящему влюбилась. У нее было два врача. Я знаю, потому что ходил с ней. Причесанный. В чистой одежде. Это когда мы ходили к доктору Шмидту. Не к ее врачу, доктору Поульсену. Тот выписывал ей все, что нужно, и даже больше. Но этого было мало. Доктор Шмидт выписывал серьезные препараты.
Хорошие, супердейственные. Сливки.
Она говорила; Поульсен заболел или Поульсен в отпуске, и я подумала, может, вы…
И доктор Шмидт кивал, лекторские очки на носу. Он был старым, вежливым и безразличным. В ящике письменного стола у него были леденцы. Эвкалиптовые. Он звонил Поульсену, чтобы проверить, правда ли тот болен, или в отпуске, или на конференции. Выписывал все, что мать просила. Но сначала она лезла в сумку за старым рецептом, который, очевидно, пропал, очевидно, остался дома, съеден кошкой, собакой, упал в птичью клетку, потерян в автобусе. И это проходило. Все бывает, и он выписывал ей новый замечательный рецепт. Иногда он отрывал два бланка, и она выходила с чудесным заполненным рецептом и с совершенно пустым бланком. По дороге к автобусной остановке мать плакала от счастья.
Она не прятала таблетки в шкафчик, они туда не помещались. Таблетки стояли на комоде напротив ее кровати. Под зеркалом, в три ряда Были пузырьки прозрачные, были зеленые и желтые. Коллекция. И на тумбочке всегда стоял стакан воды. Таблетки не портятся, говорила мать. Они там пишут сбоку срок годности, но это вранье.
Таблетки не портятся. И в то время как другие матери коллекционировали настенные тарелочки или фарфоровых кукол, наша коллекционировала таблетки. Одни пузырьки быстро пустели — привет доктору Шмидту. Другие жили долго.
У ее кровати стояло ведро, на случай если она перепьет желтых или желтых с красными. Если она сидела за ужином с осоловелым взглядом, а на губах — нет, не помада, а нечто напоминающее размазавшиеся по жаре таблетки, то не успевала добежать до туалета. Слишком далеко. Иногда и до ведра было далеко.
