Книга Гулливер и его любовь, страница 9. Автор книги Андрей Бычков

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Гулливер и его любовь»

Cтраница 9

Он ничего о ней не знал, ничего, кроме того, что было между ними в первый раз и за что он заплатил ее сутенеру три тысячи. Ничего, кроме того, что он так мрачно загадывал и провидел, и к чему не решился приблизиться в прошлый раз.

Сейчас она, эта женщина, его героиня, была как-то особенно красива. Встретив ее на ступеньках перед театром, он был поражен, как будто бы это была и она и не она. Как будто бы он встретил совсем другую женщину. И подумал, почему же он не был так обворожен в первый раз? Потому ли, что жадный до ненависти, хотел лишь отомстить сам себе, отомстить через ее тело, доказать себе самому, что ничего больше нет? Когда-то и чему-то не поверив… Ведь всё, чему не поверишь, – легкое и бесконечно счастливое… Легкое – до невозможности поднять… вместе со всей тяжестью этого бессмысленного мира. Поднять над собой и… отпустить. Чтобы стать свидетелем чуда.

«Что смерти нет».

Спокойно и даже ласково, как ни в чем не бывало, он пригласил ее вчера на «Сирано», да сначала на небесного де Бержерака, а потом…

«Что смерти нет… А если и есть, то разве она не также нова, как любовь?»

Сидя сейчас рядом с ней перед этим уже раскрытым занавесом и перед этим уже раскрывающимся пространством. Пространством невозможности и возможности. Невозможности и возможности еще одной любви, счастливой и, быть может, последней… Сидя рядом с ней, как сам Сирано… Или как проклявший сам себя Сирано…

Еле сдерживая чудовищный горловой спазм, он попробовал все же рассмеяться. Рассмеяться легко, беспечно и невинно, содрогаясь где-то там, на скользкой илистой глубине, где с неизбежностью выползало воспоминание и снова загорался тот трагичный и мрачный восторг, с каким он искал все эти последние дни этот редкий яд, который смог бы подействовать именно так, как он задумал.

Актеры еще не вышли, и женщина, сидящая рядом с ним, взглянула на него с удивлением, легким и радостным, улыбкой откликаясь на этот его странный словно бы давящий сам себя смех.

«Откликаясь улыбкой… И значит, я себя не выдал… И значит, и моя игра со смехом удалась… Улыбкой кроткой, как…»

Он вдруг понял, что его так поразило сегодня при встрече с ней.

«Как у мадонны. Как Ее, мать Бога, изображали в Средние Века на каких-то немецких картинах».

– Почему ты вдруг изменился в лице? То, вроде, смеялся… – Люба все также мягко улыбалась, разглядывая с любопытством сидящего рядом с ней Евгения. – Наверное, это и в самом деле так странно, что это снова… мы, – она вдруг сконфузилась и продолжила уже совсем о другом и совсем с другой интонацией:

– Смотри, какие бархатные кулисы… А впереди свет дома…

«… и ветка сакуры у окна, – подхватил, однако, он в себе, ту, первую интонацию, с которой она начала, – свет Божественный, хоть и искусственный одновременно, как будто бы ты, сидящая рядом, – не та, для которой уже приготовлен… Почему мне так радостно сейчас и спокойно, хотя я знаю и о том, что тебе суждено? Как будто я просто пригласил тебя в театр… А может быть, и вправду – ничего и не было? Никакого прошлого раза. Не было того стыда, с каким ты передо мной раздевалась… Как зацепила и порвала колготки… Как я холодно и даже как-то брезгливо смотрел, как будто бы ты была лишь каким-то безличным, хотя бы и живым, но – прежде всего – механизмом, который доставит мне удовольствие, за которое я потом заплачу… Но разве это не одно и то же – то, что получаешь и за что потом платишь? И разве каждый раз речь здесь не об отсутствии, о том, чего нет?»

Свет дома, мягко затопляющий пространство сцены, пространство, скрадываемое неизбежным вечером в неизбежную ночь. И уже выходящий на сцену старый японец Кёзо в черном с белыми знаками кимоно, старый самурай Кёзо, готовящийся к смерти и на свой лад уже начинающий рассказывать извечную историю о Сирано.

14

И тогда он поставил два бокала. И это был уже другой свет, желтый свет его настольной лампы, лампы стоящей на его столе, где она должна была бы так и остаться стоять, когда уже настанет утро и когда уже некому будет ее погасить. А может быть, и будет. Потому что есть истории, где кто-то – неважно, он или она – кто-то все же остается, даже если этот кто-то и не герой, даже если он или она во власти Того, Кто уносит их все дальше и дальше, на самое дно. Во власти Того, как сказали бы в старые времена, Кто был когда-то опорой самого Господа…

– Закурим, – сказал Евгений, доставая сигареты.

– Каждому свое, – как ни в чем не бывало засмеялась она.

Он посмотрел, как она достает машинку, как подсыпает себе в табак нарядную зеленую смесь и как, слегка обнажая нежную изнанку губы, облизывает бумажку.

Как этот джойнт будет медленно тлеть и как будет исчезать по краям тонкая, как папирус, бумага – вслед за медленно сгорающей смесью, горьким и дорогим табаком, перемешанным с легкой и сладкой марихуаной. И как, когда все уже будет кончено, когда, зная, что это было у тебя в последний раз, это будет ярче и острее всего в жизни. Последний и жадный солнечный раз…

Но неужели он так ей и не скажет, так и не подарит этого сокровенного знания? Так и не подарит ей ее смерти? Неужели он так и умрет с ней ее убийцей, ее незамеченным и сладким палачом?

Он щелкнул зажигалкой, не глядя на бокалы, и затянулся, глубоко, и первый раз в жизни почему-то получая от этого удовольствие. Сейчас в это мгновение, разделяющие другие мгновения, которые в свою очередь разделят другие, размельчая их и повергая в бессмысленное и священное ничто, он вдруг подумал, что раньше почему-то никогда не замечал этой комнаты, этой своей комнаты. Может быть, потому что всегда сидел спиной к окну?

«Как Бодлер».

Он знал, что, скорее всего она смотрит сейчас в его лицо, но все же словно бы вдруг услышал ее голос:

– Почему ты так улыбнулся? – спросила она, продолжая вглядываться в его лицо и затаенно удивляясь, как будто бы его лицо было ей уже родным, и она уже имела право не только читать его, но и спрашивать о прочитанном, как будто бы спрашивала саму себя.

– Где? – переспросил он.

– В себе.

Он перевел взгляд на бокал, в котором пока еще было только «Мерло».

«Как ало светится… а позднее, часа через три…»

И спросил:

– Так тебе понравился спектакль?

В машине они говорили ни о чем, в машине он иногда ловил себя на том, что разговаривает с ней, как с Чиной, и что они оба словно бы что-то берегут, и он, и она. Быть может, то, что увидели в театре и что сейчас не хотели облекать в слова? Чтобы оно, это знание, не исчезло; принадлежа до времени им обоим. Невысказанное, и потому не как вещь.

– Я ничего не поняла, – улыбнулась она.

Сидя с ногами на его диване, поставив свои маленькие ступни перед собой и прислоняясь спиной к его ковру, она улыбнулась еще раз, как будто была маленькой девочкой, признающейся старшему брату, что так и не усвоила еще условий этой странной задачи, этих «а» и «б» и этого «с» – расстояния между ними, теми, кто уже вышел навстречу друг другу.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация