— Элечка… я не могу без тебя, я только о тебе и думаю… Как я… как я сейчас… приду… и что я буду делать… дома?.. Элечка, не уходи… скажи…
— Лёшь, я спешу, извини. Звони мне, не пропадай.
Я хотел хотя бы обнять, поцеловать её на прощанье, но она удачно отстранилась и отошла ещё на шаг назад. Я протянул руку.
— Руку пожму, — сказала она что-то совсем для неё несвойственное, «совсем из другой оперы», как будто перечёркивающее все мои представления о ней. — Пока, Лёшь. — И удалилась.
Я стоял, глотая пыль и ветер, благо не слёзы…
Вот и кончился Зельцер — это ясно, как белый день. Что же делать?! За что?! На что?! Всё.
И тут же прибежала-забрезжила извечная увечно-человечно-человеческая маленькая мультитраханная «Надя» — может, пройдёт какое-то время, и она опять, как в тот раз, как в те разы, на этой же лавочке, сама опять будет пересказывать мне эти же слова — ЭХО! И я, конечно, вновь… Может быть, она не к нему, не в него, не для него, а просто, как какая-нибудь призаблудшая Лидка Ланг наконец-то прозрела, что она-де не с кем-нибудь, не чья-нибудь, а этакая сучка-в-себе. Но я, конечно, вновь… Хотя нет, чувствую, други, четвёртому риму не бывать… а может, ещё вернётся, подумает и вернётся, сразу вернётся, завтра?! Но это — завтра!! А что делать сегодня, сейчас?!! Я этого не переживу. Как мне дойти, доехать до дома и как быть там?! О, горе мне, златыя моя, опять то же. Как же… как-нибудь…
У меня поднялась температура и вообще всё сильно болело, так что я даже с трудом мог сидеть. Я мало что понимал, особенно тяжело было держать в руке ручку и писать. На написание двух страниц ушло пять часов (!). На другой день я кое-как выступил по бумажке, и мне впервые за всю историю аспирантуры поставили по специальности не высший балл, а четвёрку. А следующие три недели проходили совсем неразнообразно: в универе, в Доме печати, в Интернет-кафе, на улице и в автобусе меня можно было заметить только с бутилочкой пива, но не без оной, а часа в четыре возвращаясь домой, я закупал четыре бутылки дешевейшего, но довольно крепкого «Купца Моршанского» (я бы предочёл водку, но на эти деньги можно купить только одну бутылку в день, что мало), выпивал их дома на диване и проваливался в забытие часа на два-три, потом просыпался и проводил всю ночь в мытарствах и страданиях. О благословенные времена, когда мне мерещилась и снилась Уть-уть!
47.
Надо ли уточнять, что я сделался всячески обрюзгш, и психика моя тоже изменилась…
Именно в таком состоянии меня как-то и застала Инночка: она как ни в чём не бывало заявилась ко мне с утра… вернее было около двенадцати, но для меня это было очень рано… Я вышел открывать — опухший и взъерошенный, в трико и без майки… открыв, вернулся на то место где я спал: на полу на кухне на покрывале с дивана… Везде стояли и валялись пивные бутылки. Она, вся такая энергичная и летняя, спрашивала что-то — ну типа как я живу, как продвигается диссер и т. п. Но я мало что понимал, не мог ничего ответить, только постанывал, теребил потный пупок и допивал вчерашнее пиво, после чего очень большого труда мне стоило не провалиться в сон… Она явно была удивлена и даже немного смущена. Но, конечно, опять подтрунивания: «Вставай, вставай! Ну ты уже буквально опустился!» Осмотр квартиры: «Ну у тебя опять те же голые стены — ни телевизора, ни магнитофона, даже ни одной книжки — чем же ты занимаешься?!» Осмотр холодильника: «Чеснок и стеклотара — неплохо!»
— Может, ты, доченька, сама… Вот деньги, и бутилочку «Ку…»
— Я сейчас уйду совсем! Я пришла к тебе в гости, я хочу есть!
Она, видишь ли, пока сварит рис. Я вежливо осведомился, умеет ли она делать это. Если не знаешь, я сказал, я сам отварю или спроси у меня как — я всё-таки постарьше буду… Она, конечно, не созналась и конечно, получилось несколько не то… Нынешние девицы не умеют и не любят готовить — нет, на тебя сие обобщенье не бросает тень, о Иннесса, огонь моих двух загаженных конфорок! — ты ведь и впрямь мала, упряма, но как старательна, смела!
Да, она была просто прелесть, эта маленькая Инна — её жизненной энергетикой, такой простой и светлой, совершенно безапелляционной и безальтернативной, можно было подпитать не одного, а десяток самых депрессивных О. Шепелёвых!..
Мы изготовили спагетти с салатиком, она поела, а я долбанул литрушечку пива — то есть и свою бутылку, и её. Она нашла веник и попыталась подметать, но я мягко намекнул ей, что она подслеповата и только пыль вздымает, тогда она вытрясла с балкона покрывало, застелила диван и улеглась на него на животик. Я, поколебавшись (кроме дивана ведь нет ничего), попросил ее подвинуться и прилёг рядом с ней.
Она что-то лепетала, уткнувшись в подушку. Я чувствовал себя как рыба на сковородке: боялся сам себя, боялся даже одного её взляда: у меня была сильная эрекция, очень хорошо заметная в трико. Наконец я легонько погладил её кудряшки, шею. «Не надо», — сказала она и повернулась ко мне. Я увидел очень близко её губы — и меня (наконец-то!) прошибло эротическим шоком: осознанием того, что всё отдам, только бы в них впиться. Потом я посмотрел на ее жопу и совсем чуть не скончался. «Ты что, Лёх?» — кажется, она даже хлестала меня по щекам и приносила водички, и прыскала ею из своего ротика мне в лицо…
Она встала и достала из рюкзачка рукопись «Эха», чтобы вернуть мне.
— Больше всего, — сказала она, вся так и лучась улыбкой, которую я отныне не мог переносить, — мне понравился вот этот момент: «Трахни меня в жопу… нет или да?..»
— Издеваешься? — выговорил я сквозь стиснутые в брутальном оскале челюсти, заломив руки. В ответ она опять улыбнулась и подала пачку листов мне. Я швырнул ею в стену.
Она сделала несколько упругих шагов от дивана, стараясь не наступать на бумажки, вытягивая ноги и руки, затем подвела рукой свою ступню к лону, потом вторую — растягивала мышцы, после чего последовали и более замысловатые вещи… Наконец, когда она, встав на кулачки и выставив свою попу, сделала несколько обычных отжиманий, да ещё с выдохами наподобие стонов, я не выдержал — бросился на неё, хватая за ягодицы, сдирая с неё штаны, кусая за спину и шею, пластая на полу…
Через несколько секунд я опомнился и ослабил хватку. Она вскочила, испуганная, вопя что я «правда маньяк»! Пока она возилась с рюкзачком, я вытянул из штанов ремень и заарканил её нежную шейку. «Отпусти!» — вскрикнула она в панике, больно лягаясь. Я повалил её на пол и протащил таким манером кружочек почёта. Когда я её отпустил, она была красная и чуть не плакала.
— Ты что, Лёх, совсем что ль? — тон её был серьёзен, и выглядела она прелестно — такая маленькая пухленькая разобиженная девочка.
— Ты думаешь, это фикшен?! Думаешь, я шутки шучу?! — небольшое превращенье: пред вами, уважаемые, сам О’Фролов Учитель «в лучшие свои годы»!
Я со свистом взмахнул ремнём, а потом громко щёлкнул им в руках.
— Давай-ка по попке, дочка, ты это заслужила, — я довольно мягко попытался свалить ее на диван для придания удобного положения, но она вырвалась и вскочила.
