Она выучила несколько слов, например «аршлох» — на наш вопрос что это, она ответила ребусом, что это ругательство, которого нет в русском, и я сразу же сказал «эссхол», а потом произвёл ещё и «арши-колу», а Саша — какое-то уродство вроде «ёрш-лох», «арши-кол» или «ёрш-кол»…
В общем, разговор не клеился. Мы решили взять парочку винища и отправиться к Эльке — смотреть футбол, как встарь.
Пока добрались, она немного улучшилась — словно выспалась. Дома она переоделась — теперь я мог видеть, что и руки, и пупок, и ступни у неё такого же неприлично рыжего для наших широт цвета (горячего и остропряного даже на вид — словно корочка гриль-цыплёнка) — и мы, закусывая немецким вурстом, (жёстким, будто произведён из немейского льва!), принялись налегать на вино. Старая слепая собака, питаемая целый месяц приходящей няней по кличке Псих, вышла поздороваться, но потом сразу убралась — даже я её не заинтересовал! — «Что бишь Авдотья Бунюэльевна вовсе состарелись?» — сострил я, радуясь чудесному избавлению.
Вскоре Саша улизнул в зал, и оттуда уже доносились его брутальные неодобрительные возгласы. Оставшись наедине со своей бывшей любовницей, теперь ведущей себя столь непонятно, я не знал, что и сказать — вылил из бутылки остатки, ещё довольно существенные, в два бокала, опорожнил их один за одним и дёрнулся встать — помешали ее ноги, которые она, сидя напротив, как раз положила на край моего стула. Я присел, в растерянности то ища что-то спасительное (выпивку) на столе, то смотря прямо ей в глаза…
— Лёша… — выдохнула она, а я сделал новую попытку встать. — Я вот там об твоём существовании задумывалась. — Её фраза была построена и произнесена косноязычно, словно она совсем отвыкла от родного В&М, но я усмотрел причину этого в том, что она, основательно подвыпившая для храбрости, пытается говорить с чужих слов, а именно со слов своей маман, что «пора бы уже о своём существовании задуматься», а в её last part существовании, пока ещё доступном её короткой памяти, но уже немного романтически-далёком, тем более, из Европы, лучшим как ни крути было моё существование.
— И что же? — сказал я как можно небрежнее.
— Ну я вот… всю дорогу читала «Идиота» и о твоём существовании… — высказала она, сбившись — увидев мою ухмылку. Я сбросил её ноги со стула, резко встал, схватил её за шею, но не смог сжать, трепещущие ладони сползли на горячие плечи, и слегка оттолкнув её, я сказал, что пойдём ужо смотреть футбол. Она схватила меня за талию и притянула к себе, вдруг я оказался у неё на коленях, а потом сразу сполз на пол, так что шея моя оказалась у неё в руках, а к ней ещё был приставлен нож — та самая финка. Я попытался ослабить её захват руками, но тут же почувствовал, как отвечая на сопротивление, лезвие противно едет по моей глотке.
— Всё? — ехидно сказала она.
— Всё, — подтвердил я.
— Перессал?
— Да.
— Кричи своему Саничу — что ж ты?!
— Больно так?
— Да!
— Будешь орать?
— А-а-а!
— Над чем ты смеялся? Надо мной, да?
— Да, ты говоришь как пьяная дура… А-а-а! (она нажала на кончик лезвия) Ты и есть пьяная дура!.. (я почувствовал, как лопнула кожа) Но я тебя наверно люблю — тебя.
Она перестала, ослабив.
— Это я о тебе задумываюсь, дрянь.
— А если я тебе перережу глотку?
— Я тебе и так слишком многое позволяю.
— Будешь бить?
— Не-а, — я вновь усмехнулся, сглотнув, впрочем, с трудом. Она бросила оружие на стол, я поднялся, повернулся, она с силой толкнула меня на стул, я осел, она тут же влезла на колени передом, теребя меня за шею и опять схватив финку, приставив к артерии на шее. Второй рукой она пыталась снять свои спортивные штаны — столь мной на её заднице любимые светло-серые, шерстяные, спортивные. Я крайне удивился и возбудился, но жёстко схватился за резинку и натянул их обратно.
— Пусть он уйдёт, — пьяно лепетала она, опять оголяя свой зад.
Послышались возгласы Саши, для которого самая захудалая футбольная баталия априори важней всех остальных процессов, протекающих в это время во вселенной.
— Никуда он не уйдёт, — сказал я утвердительно, — а ты вот должна пойти спать, пойдём…
— Я не хочу! — закричала она, — пусть он уйдёт!
— Мне тоже уйти? — я уже высвободился из-под неё и держал её за резинку штанов стоя.
— Нет, Лёшь, ты что? — прямо детский испуг.
Появился, наконец, Саша, выражающий какие-то бурные чувства. Пользуясь моментом, я отлучился в сортир. У них возникла какая-то возня, что-то грохнулось — вернее, кто-то. Надо ли уточнять? Вообще-то надо…
— Ты бы, сынок, сам что ли её отвёл?
Я стал поднимать её с пола, но она была вообще. Кое-как отнесли её вдвоём с Сашей, которому было неприятно, поскольку она била его по руке. Свалили на диван, она отключилась. Меж тем начался второй тайм и я вызвался слетать за бутылочкой.
Распили, посмотрели, было уже совсем неплохо-неплохо, но можно ведь войти и в фул-контакт с ражками — и я, благородно жертвуя фул-контактом с реанимированным горячим Зельцером, предложил Саше остаться. Он наотрез отказался и тут же нас покинул. Я стал тяжело вздыхать, пошёл курить. Вернулся, допил вино, встал на колени у её постели, теребя её за ступни. Так я стоял довольно долго, гладя её, сдавленно всхлипывая и кусая тряпку постели, собираясь, видимо, заснуть, но она лягнулась и выругалась — что-то насчёт похмелья. Поднялась, включила светильник, попросила принести ей попить, жадно выдула бокал воды и нервно стащила с себя штаны и майку — она была вся светло-коричневая, выключила свет, я быстро разоблачился и юркнул к ней, обнимая, скользя по ее гладкой горячей коже, гладя руками и ногами всё ее тело, потом приподнялся, нащупал шнурок, зажёг свет, стащил трусики-стринги (повальное увлечение ими безмозглых доченек докатилось наконец и до неё, моей пышнозадой рубенсэ — между тем, как говорят врачи, сие есть небезопасная, особенно в жаркую погоду, вещица: задняя деталь натирает нежную кожу и выступает как опасно-бактериальная магистраль от одного отверстия к другому) — там, под ними, как и ожидалось, белее…
Долгая разлука подлила масла в огонь — я просто ел её, она просто таяла, при этом я (сам от себя такого не ожидая) мычал что-то невнятное и блеял «м-моя маленькая!» (тоже мне, нашёл маленькую!). Она действительно была очень горячая, горячее чем обычно — словно вобрала в себе всю месячную энергию южного солнца! — и пахла чем-то возбуждающе чужеродным, мускусно-солёным. Я кантовал и тискал её как хотел, таскал за волосы, изжевал все пирсинги… — всё-это нежно, но страстно, и хотя чувствовалось, что мы друг от друга отвыкли, былой механики не было и следа — мы были как клубок змей, тесно свившихся и сладострастно жалящих…
Потом мы лежали, отдышавшись, отдыхая, положив друг другу руки на живот. Было слышно, как о жесть балкона бьются редкие капли дождя. Но это почти абсолютная тишина — чуть перефокусировав слух, я услышал стук своего сердца, и её. Было темно, и только через узкую прогалину между шторами на пол тускло проецировалось едва различимое, и от этого какое-то волнительное, словно эротическое подглядывание, мельтешение веток и трепетание листьев. Я понял весь ужас и величие момента, всю его тривиальность и простоту. Я понял, что это момент, но он же и вечность. Мне хотелось заплакать и рассмеяться, безумно танцевать и лежать расслабленно, любить бескорыстно и ненавидеть до боли в зубах и дёснах, умереть и жить вечно. Хотелось сообщить ей, проверить…
