— Осень… — только тихо вздохнул я, и это слово будто всё в себя вместило.
— Не люблю… — вздохнула она, — тоска…
Мне представилось ясно, как лежу каждую такую осеннюю ночь один — слушаю и смотрю… — меня передёрнуло… — тут же я представил каждую ночь рядом с ней — и, дрожа, вжался в её тело.
— Я не выдержу одна, — проговорила она, словно прочитав мои мысли.
— Почему? — зачем-то спросил я.
— Плохие воспоминания… — чуть не плача пролепетала она, и мне представилось, будто всё-это в прошлом — и я как бы её бросил, а она лежит во тьме одна и плачет…
— Ты же не бросишь меня? — спросила она, и я подумал, что это не я, определённо не я её бросил, а кто?!!
Утром она собиралась в институт нервозно, стервозно, ругалась на меня, била Дуню. Не дала даже чашку чаю выпить, а вообще-то я хотел остаться дома, доспать, сготовить и поесть, дождаться её возвращения… Она летела вперёд — широкие шаги в гриндерах, косметика, кожаная курточка, пакетик в руках — словно рассекая только что проснувшееся пространство и убегающее время — воздух был влажный, утренний, холодно светило бессмысленное осеннее солнце… Я семенил позади, то нагоняя её, натыкаясь… Она ругалась:
— Ты что думал — каждый день будешь тут валяться?!
Я нагнал её, взял за локоть и остановил.
— Что-то мне такой компот не нравится, дорогая Эля, — спокойно сказал я, пытаясь преградить ей путь.
— Пошёл ты! Пусти! Опаздываю!
— Я уйду.
— Иди! — она рванулась, пробуксовывая, кидаясь грязью из-под подошв.
— Я уйду, Эльмира! Я уйду — больше меня не увидишь! — Крикнул я, понимая, что земля под ногами теряет прочность, а прозрачный воздух с лёгким паром от травы, отравляет и пьянит.
Она развернулась на ходу, намеренно киданулась грязью в меня и стала быстро удаляться.
Я чуть не ползком добрался до шлакоблока, влез на него, уселся, чувствуя холод, долго искал сигареты, потом спички, потом прикуривал, потом курил…
Да, золотые, я не ошибся — это было всё.
52.
Ранка от ножа была пустяковой (хотя не понимаю, как я, гипербоязливый, вытерпел это), а вот… Короче, сколько я не плевался и не убеждал себя, я знал только одно — что хочу её видеть — под любым соусом, пусть даже из слюны и крови…
Через неделю был концерт в «Спутнике» и я приехал туда с Сашей, стопроцентно уверенный, что будет она. Мы выпили по кружечке в «Витаминке», потом распивали «покрепче» у входа. Я весь извёлся, высматривая её и расписывая Саше, какая она сучка.
Она подошла с компанией, человек шесть — стояли чуть поодаль, что-то бурно обсуждая. Это она — пышноволосая, накрашенная, в неизвестных мне блестящих штанцах, подчёркивающих её крупные формы, в белой ветровочке с капюшоном, трезвая, не обращающая внимания на нас…
Столкнулись в коридоре — она кивнула головой, мы тоже. Саше не понравилось, но он был сосредоточен на другом. А я, хотя мы и сидели отдельно, только и делал, что стрелял взглядом за ней.
— Чё, иди к ней, — подзадорил Саша.
— На хрен она мне сдалась! — по типу самообмена ответил я, заряжаясь из горла порцией порту.
Через несколько минут я увидел её в зале, прислонившуюся у стеночки. Я протиснулся к ней. «Эльмира, — вокал мой дрогнул, потонув в звуковом хаосе зала. Она посмотрела на меня и отвернулась, продолжая говорить что-то подруге. Я схватил её за руку, потом за вторую. — Нам надо поговорить». Она ответила раздражённо, что она с подружкой, а потому не может. Я схватил её сзади под руки и начал волочить ко входу.
— Ладно, — сказала она, — пошли, мне надо на улицу выйти, только быстро.
Она вышла к ларьку и купила пиво. Было безлюдно, темно, холодно и ветрено.
— Ну, говори, — приказала она.
Я, с трудом проглотив внезапно подступивший к горлу комок, жалобно вымолвил:
— Я без тебя не могу, Эля… Будь со мной, доченька…
— Поздно, — басово отрезала она, глотнув пива, — надо было раньше думать, как себя вести.
Я начал ныть, что я-то себя веду нормально (а что, неправда, золотые?), что это всё она, но я согласен, я… Надо ли пояснять, дорогие мои, что ей сие было малоинтересно. Её уже захватило совсем другое — в коридоре она увидела Толю, подошла к нему и начала вести совсем нелепый светский разговорчик, поигрывая мобильником и игнорируя меня. Толя простодушно заинтересовался её игрушкой и она начала что-то ему рассказывать и показывать — они с лёгкостью случайности соприкасались пальцами и волосами — и было видно, что неспроста. Мне почудилось, что в воздухе приятно запахло горелой киноплёнкой, и меня чуть не вырвало. Я, искривив лицо и кашляя, удалился.
Саша обратал некую непонятную наркоманскую компанию — несколько неказистых, ссохшихся парубков и пара сочных дивчин — все шли непонять куда курить план, и я был вынужден присоединится. С другой стороны улицы я опознал в двух «почти мухинских фигурах» на остановке «новоиспечённую сладкую парочку», «мощный союз вековой» (тоже мне острослов несчастный!), сказал Саше. «К Толику трахаться, — лаконично определил он, — а автобуса-то уже тю-тю».
Мне эхом отдалось «уть-уть»! «Телл ми вер дид ю слип (нот) ласт найт», — лажово напевал я и нетерпеливо просил «выкурить, а ещё предпочтительнее выпить». Все были рады, что с ними участвует «сам О. Шепелёв», допытывали меня, кем я стану, когда закончу аспирантуру — «Хуиглотом» — сказал я, и все очень громко и продолжительно ржали. Так закончился мой бедный роман — первая его часть…
50.
Всё повторилось снова, хотя никак не должно было — просто как во сне, как в бреду…
Я приехал к Саше и стал ныть о Зельцере. Сказал, что намереваюсь пойти к ней на поклон, в рамках чего неплохо бы приобрести ей в подарок цветок. Я ожидал резкой отповеди, особенно насчёт цветка («Блять, это ж полтора литра сэма!»), но этого, к величайшему моему удивлению, не последовало. Совершенно спокойно мы отправились на микрорынок (по пути, конечно, взяв по пивку) и выбрали там самый дорогой цветок розы. Случайно мы наткнулись на моего братца. «Что, блять, на блядки собрались?!» — грубо подколол он, сам затариваясь тортом и винищем, и тут же исчез. Я пересказал Саше прикол из чрезмерно знаменитого романа Йена Бэнкса: — «На Блядки», — отвечал папаша сынишке, утверждая, профан, что так называется один из ближних островков — они, как вы помните, жили на острове, в изоляции, и он сам учил его всем наукам, в том числе и географии…
В троллейбусе я вспомнил отрывок, показавшийся мне чрезвычайно важным: «Я… зажмурил глаза и проговорил свой тайный катехизис… там изложена правда о том, кто я такой, чего я хочу и что чувствую, и было бы жутковато услышать, как о тебе говорят именно в тех выражениях, в каких ты сам думаешь о себе, когда максимально честен и несчастен, — равно как было бы унизительно услышать то, что ты сам думаешь о себе, когда полон надежд и витаешь в облаках». Я запомнил его как эпиграф — правда пока непонять к чему. Ничего, Егорушка, «в аккурат всё сбудется, всё позабудется, всё образуется…».
