— Ты нехороший, — вдруг заявила она, лукаво улыбаясь, — ты пьёшь, нель-зя так делать!
Мы удохли.
— Ды я почти не пью… бросаю… Ну иди, Настёна, играй.
— Пошёл на хуй от детей, — сказала подоспевшая Репопапа, и мы пошли занимать в другое место.
Репинка зашла надолго, а я умудрился наколоться ладонью о железные перила (а думал, что укусила пчела или оса — стонал, было невыносимо), и мы уехали без Репы.
В автобусе мы с Максом заснули — благо, конечная через одну от нашей.
В зале я искал взглядом её, и вскоре на неё наткнулся — даже столкнулся с ней на проходе. Она отшатнулась, воспроизвела свой дебильный смешок, выражая некое удивление. Я понял: мало того, что я, как вы помните, был без бровей, я ещё был в светло-серой мажористой отглаженной рубашке и в репином «солидном» глянцевом галстуке (она мне нацепила его в процессе пития, а я забыл). Я был явно в подпитии и под руку держал Олю — для опоры; Максим Рыжкин, выглядевший так, что безо всяких дополнительных пояснений ясно, что в явном подпитии он провёл не только ближайшие часы и дни, но и последние лет десять, в недешёвом кожаном пиджачке, пытался подвизаться под вторую, но я постоянно его отпихивал…
Зельцер показалась мне растолстевшей. На ней было лёгкое и тонкое летнее платьице, чёрное с цветочками и рюшечками. Голые загорелые ляжки. Она всё улыбалась. Однако когда на сцену вышли музыканты, она, посмотрев туда, на него, сделалась неподдельно серьёзной. Мы прислонились к массивному подоконнику и стали смотреть-слушать концерт. Олю и М. Рыжкина я старался игнорировать. Зельцер же, уставившись на сцену, казалось, игнорировала меня.
Концерт был хилый. Уж сколько я подкалывал над Гробом, мол, когда же вы перестанете петь «От улыбки станет всем светлей!», а он заверял, что они теперь «с новой шоу-программой»… Ан нет! — вышли и начали жарить панкушку с едва-едва издевательским вокалом «От улыбки станет всем светлей!» — жалко что не «Мы начинаем КВН — для чего? — для того…»! — не с того, Саша, не с того! Зельцер заулыбалась и закосилась на меня. Мне было и так жарко и светло до зудящей боли в челюсти. Даже подумалось, что хорошо, что вот она — вот эта толстушка в этом попсовом платьице не имеет и не может иметь никакого отношения ко мне, голему из Готэма, на которого так и стреляли глазками две молоденькие смазливенькие девашки — загорелые блондиночки лет 15–16 в коротких шортиках… Мне показалось: «Странный дядя», — бросила одна из них (или «сраный дятел»?!)…
С другой стороны, я, конечно, чувствовал ее флюиды, чуть ли не запах — знакомый, на который настроено всё моё восприятие. Я же знаю, знал эти загорелые пухленькие ляжки, теперь наверно не просто тёплые, а совсем горячие, эти гладкие икры с пеньками-микроволосиками… У неё сегодня — именно сегодня, несмотря на все ее задержки — течка! И уж точно он не спит с ней из-за этого. Впрочем, какая разница…
Тут — внимание! — входит Репинка Экзотическая Экзальтированная Маракуйя — и я, как водится, отважился на некий миниспектакль. Я выдвинулся к ней навстречу (все расступались), заорал: «Сынок! сыночек!» (все обернулись), и мы стали обниматься, брататься, поднимать друг друга (все смотрели, в том числе и Элька), обнялись-сплелись (что называется «скорешились») и вальяжно последовали к самой сцене, громко провозглашая: «Барахтаться!» (все расступались и недоумевали: кто это такие и что они собираются делать: как барахтаться?!).
У сцены мы остановились, запнувшись в своём намерении и сценарии: что-то мы не так уж и пьяны, да и музыка, что ни говори, не та… Да и в годах уже как-то… (Чушь! отмазки! ссыкло!) В общем, проследовали обратно — вроде как курить в фойе.
Репа примостилась на подоконнике в неприличной близости к двум отмеченным мной девицам. Они оживлённо трещали: «… в чате, в чате…». Я сообщил давно мною невиденной Репинке последние новости: на сайте таком-то открылась страничка «ОЗ», на сайте другом-то вывесили мой сборничек «NOVY», а на…
— А у тебя ник какой? — как-то по-тинэйджерски картинно-в-лоб спросила она.
— Дик? — дурачился я, — во, - и показал руками отрезочек пустоты чуть меньше чем знаменитые «20 сантиметров любви».
— Профан-недоучка! — Репа удохла. Девушки не поняли, но само слово «ник» их заинтересовало как знакомое. Репа сострила, что О.Фролов сейчас бы тут же начал стряпать палиндромы: «а ник-то у меня никто» и т. п.
Вышла Зельцер. Дала мне сама подушечку жувачки (а ведь бывало и не выпросишь — такое приходилось претерпевать!), бровью ведёт и заводит речь:
— Ты что, Лёшь, совсем, что ль?
— Ну шо? — пожимаю плечами.
— Ты посмотри на себя — бля-а-а-ать!..
— Нормально.
— И с алкашом каким-то…
— Это Максимус фон Рыжкин, дурочка. Ведущий (подчёркиваю: ведущий!) панк-музыкант нашего города и села Петровское!
— Сколько же ему лет?
— Двадцать один, доченька, блин!
— А я думала: лет сорок. И одет в какую-то…
— Пиджук из чистой кожи! — На пике экзальтации влезла Репина. — Шнура когда-нибудь видела — Серёгу?! А вот этот вот галстук между прочим стоит пятьдесят баксов! Пойдём, Лёня, нечего с зельцерами всякими якшаться. — И потащила меня.
Она, казалось, смутилась — он, как и Саша иногда, произнёс её фамилию с мягким «э», что особенно пренебрежительно. И вообще — неужели всё-это значимо для неё?..
4.
М. Гавин принёс Саничу набрать на компе рукопись своей книжки стихов (под стать названию серии — «Библиотека Академии Зауми» — у Бирюкова вышла «Книгура», у Федулова — «Книгирь», Миша решил продолжить, но по-своему: «Т. Книга», а О. Фролов и вовсе замыслил издать «Книгохуй»!), и мы решили обильно запить всё это дело портвейном. Мы выпивали два баттла на Кольце, Миша опять нас веселил.
— А я-то вчера где побывал — ой, бля-а-а-ать!
— Бомжатничек жесточайший?! — радостно предугадывал Саша.
— Сорок лет?! — вторил я.
— Блин, вообще, — смеялся до покраснения сам новоявленный «славный русский футурист» (так в автоаннотации к сборничку), — пошёл я от вас в тот раз… — ну, понятно — ну и смотрю: баба какая-то на остановке… ну и я… а сам пиво пью… можно, говорю, с вами познакомиться… Она сначала отнекивалась, а потом и пиво выпила и говорит: возьмёшь бутылку водки и пойдём ко мне… Короче, в такой клоповник попал — даже и не знал, что такие у нас существуют — ни хуя вообще нету, каморка какая-то, хуже чем у Достославного и Платонова, кровать в какой-то хуйне, ещё мать за занавеской и каждые полчаса какие-то алики приходят — не то ёбыри её, не то просто мужики…
Оказалось, что он скорешился со всеми этими обитателями дна — в основном со «стрёмными бабищами» — и теперь вёл нас в посадки под мостом показать, где они тусуются. По дороге он рассказал, что у него есть две истории из его деревенской учительской жизни: первая — в 9-м классе есть девочка 15-ти годов, которую он любит — не то что там хочет отсегрегатить, а любит; а вторая, что одна учительница прям в школе, в учительской, обосралась — опилась самогону, стала смеяться, да как-то пёрнула неудачно и говорит, смеясь: «Ох, я обосралась!» — мы с Сашей, в общем-то не любители таких тем, всячески удивились и удохли, однако, так и не поняв, какая из новостей хорошая, а какая плохая. Затем «наставник и друг молодёжи» (из той же аннотации) поведал нам, как пришли к нему в гости ученики (прикол в том, что он говорит серьёзно, но вещи уморительные своей наивностью и нелепостью). И девочка та тоже пришла. Она сказала, что любит рэп, особенно Эминема. «Я говорю: рэп — это отстой, ребята. А вы, Михаил Юрьевич, что же сами слушаете — Бетховена наверно? Я говорю: «Раммштайн». Они удивились — ну как же так? Я говорю: ничего, в принципе это одно и то же — во-первых, они оба немцы…» — мы с Сашей буквально покатились под гору, укатавшись при спуске с насыпи моста, и даже так и не выяснили, что во-вторых и т. д. — ещё одна удивительная способность М. Гавина перескакивать с темы на тему, и тут же совсем забывать о чём говорил только что.
