Итак, «Алкофилософия»: «…на трезвую голову жизть воспринимается не то чтобы неверно, но как-то неустойчиво и двояко, несерьёзно, вообщем. Я вот уже скоро как вторую неделю не пью и никак не могу укрепиться в своём отношении к окружающему, как потеряный всё равно что. Трезвый, прямой взгляд отвлекает сознание от видения сути вещей, закрывая её чёткими формами вещей и предметов, которые есть попса и самый поверхностный уровень восприятия. При заливании глаз начинают функционировать несколько иные, более глубокие нежели зрение органы прямо в самом мозгу начинают и они-то видят суть, а не внешнее. То-то мне так хорошо становится, когда нет фонаря ябучего а есть пасмурно и небо тёмное, а на земле в это время процветает суть». Это даже меня развеселило секунды на три - тоже мне Кастанеда алкоголизма! И подпись ещё: «Алкофилософия: Введение в алкофилософию и основные принципы: Ч. 1. – М.: Отстой, 2001. – С. 53»!
Другой компонент «ухода в жук» - визуальный, открытый нами совсем недавно и случайно, но отдельно от которого теперь «Тиамат» не вос-принимается – раскрытый непременно на фигурках Босха или Брейгеля альбом «Искусство эпохи Возрождения» – пятикилограммовый фолиант эпохи 50-х годов с тёмными чёрно-белыми репродукциями. Репорепродукциями – по словам Репинки, она его умыкнула из библиотеки – каким образом такое можно сделать с таким крупным предметом да ещё известными реполапками, мы с О. Ф. даже не предполагаем; однако пользуемся с радостью (вернее, с меланхолией), нашли применение.
…Жук одолевал, я не представлял уже, звучит ли монотонно вода. От усталости и воспринятого за весь день алкоголя мозг уже отключается, но завалиться спать как нормальный человек я не могу – я боюсь потерять сознание даже таким естественным образом, а что уж говорить про другие, и из-за этого наползает бред, ужас…
Я то сидел, глядя на картинку, то на лампочку – и всё белело вокруг, ослепляло и какое-то слово возникало в голове, двоилось, троилось, повторялось, дробясь на мизерные, частые, учащённые до сплошной тошнотворной белизны эхоповторы. Было настолько неприятно, что не хотелось жить, нужно было разбить голову об кафель. После удара растекалась адская боль – и нельзя дотронуться даже до волоска на голове. Всё белое даже когда вырываешься из бреда – это белый дым (я накурил); трясясь, чисто механически я вставал, наливал чай (вернее, холодный кипяток без заварки, потом просто воду из крана) и глушил, глушил. Но одна мысль красной струйкой сочилась с лампочки в этих белых клубах дыма и белых разводах света от лампочки – сейчас кончится «Тиамат», и я, извиваясь и кривляясь, как Микки Маус иль Плуто, подойду (подбегу) к двери, постучу и профанистично, имитируя интонации истеричной матери, провякаю со специфическим ударением-затягиванием второго слога: «Са`ша-а`, Са`ша-`а!».
На самом интересном месте моей мысли дверь ванной распахнулась и вышел О. Фролов. Он был голый, с него лилась вода, лицо его было красным, волосы взъерошены. Он плакал, он весь трясся, он, согнутый и сочащийся, двинулся ко мне. Грязным пакетом с облупившейся картинкой, изображающей группу пидоров, баб и негров, довольных как от ганджи, а раскуривающих всего-навсего какой-то «Кент», он сжимал одной рукой вторую руку.
- Не могу, - простонал он и, закрывая лицо ладонями, зарыдал. Пакет полетел на пол, пролив целую пригоршню крови. Кровь, как акварель по воде, расплывалась по его белому телу, его сильно трясло, глаза были кроваво-красными.
- …Даже этого не могу сделать, - он выставил левую руку: на запястье три разреза, красных, мягких как та же свежая мягкая акварельная краска, сочащихся.
Он вдруг как-то взбрыкнул и сорвался с места. Побежал в комнату, поскользнувшись, упал в коридоре. Я за ним – обнаружил его уже завернувшимся в постель, трясущимся в судорогах, плачущим, заворачивающим руку, укачивающим её как ребёнка. Он вскочил и понёсся опять в кухню. Весь пол был в красных каплях и мазках, и даже стены.
- Я не могу, Алёша, не могу! Блять, что же делать теперь?! – я не могу! не могу! не могу! – Он опять захлебнулся рыданиями, закрываясь от меня ладонями.
- Что же ты, Саша… - я сам не знал что делать, как быть и в первый раз видел его слёзы, - ну, ничего… - я взял его за плечо, посадил на свой стул, сам метнулся в ванную. Тут я остолбенел: вода была мутно-красной, до краёв, всё вокруг – стены, раковина, зеркало – было забрызгано, вымазано густой, тёмной кровью, на полу были неразведённые акварельные лужи и – бритва. Я поднял её – старая, ржавая, из чёрного материала, на одной стороне на ней словно расплавленный пластилин… Она лежала всегда под банкой с зубными щётками, и я даже не мог вообразить, что ей можно…
Сколько же крови, тупо думал я, глядя на обнажённую лампочку под потолком ванной. Еле оторвался, схватил полотенце. Потерял, потеря крови, от потери крови – неслось у меня в голове.
- Я не смог, не смог, Алёша! – сказал он (проскрежетал зубами) и опять залился слезами и всхлипами, но казалось, что он удыхает от смеха.
Я грубо отнял левую его руку от лица, окружил полотенцем, завязал и что есть силы затянул, а потом ещё узел. Попробовал – не то что он, а я сам обеими руками не развяжу.
- Я лежал, лежал, Алёша… посмотрел – а там белое что-то, я подумал: кость… и вода вся красная… если б не было воды…
Лицо его дёргалось и искажалось, он весь трясся и заламывал руки в судорожных, истерических порывах.
- На, покури, - я сунул ему в рот сигаретку «Примы», поджёг, но она вскоре упала, и он не придал этому никакого значения.
- Пойду к Репе, вызову «скорую», а ты сиди, одень трусы.
- Не надо…
- Через десять минут я буду тут. Не бойся. – Я взял с пола «Приму», она была мокрая, я взял другую из пачки и побежал вниз по лестнице.
Cамое, самое, - бежал я по ступенькам, – ужасное, у-жасное в смерти, в смерти то (поворот), что она… что она… что человек предо-ставлен самому, самому себе!.. А кто же это? (остановился внизу, завязывая наконец-то шнурки) – Лолита! – заорал я и выскочил вон, хлобыстн навесу ув дверью.
Выпили чаю с коньяком.
- Блин, я опять ссать хочу.
- Ну иди, только потихоньку, не сшибай ничего, пожалуйста-а (зевнула)… я приготовлю нам коктейльчик и спать… спа-ать что-о-то хо-очется…
Вернулась.
- Ща я сбегаю покакать, потом хлопнем.
Оставшись одна, Света невольно залезла пальчиками в шортики – трусики она не надела. На стене - картинки девочек, увеличенные Ксюхойт с иностранного журнала по психологии, какого-то фотографа-психа с фамилией на Х. Ещё она показывала тоже свои поделки – перерисованные картинки из японских мультиков, где стройненьких белокурых девашек, в миниюбочках и со спущенными белыми трусиками, натуралистично пронзают - во все щели! - ненатурально большие члены… Это она хотела повесить, но из-за родителей не стала!..
- Вот и я (едва успела выдернуть ручки!). Бери стаканчик. Тут их три.
- Что это?
