- Больно ведь…
- Больно?! Ты чё, дура! И гондонов больше нет – этим не советую, он чуть-чуть запачкался. Если хочешь, конечно, иди в сортир помой его… а вообще лучше спи…
Светка улеглась, размышляя, поводя пальчиком по своей влажной промежности.
- Ладно, Ксю, давай туда… - обречённо вымолвила она, приподнимаясь, выгибая спинку…
Ксю мгновенно взбодрилась и действовала резво и страстно.
- Только не вздумай орать или срать, я всё сделаю как надо – всё будет оф’кей: деликатно, но понтово. Может лёжа, а то сил нету…
- Неудобно… и … я хотела… целоваться…
- Да нет проблем: на живот ложишься, я на тебя…
- Ну и как же? Ведь надо лицо…
- Ты чё не разу что ль не трахалась в ж.. в этой позе?! Голову только чуть повернёшь набок, и я тебя зацелую. Правда особо хорошо таким большим членом не прожаришь – надо его использовать на всю длину. Ляг на спину, колени повыше, прямо к груди – я на тебя и можем целоваться… если хочешь, конечно…
- Хочешь! сама не знаю, что делаю… Как мне потом тебе в глаза смотреть?.. а себе?..
- Пошла ты! Я тебя сейчас изнасилую! Закрой глаза, рот открой, высуни язык, расслабься… Я сказала: расслабься! как ты не крути, а вот эта штука полностью будет в тебе – сама захотела!
Мы пошли на кухню воспринимать от змия «Яблочко».
- Да ты ж, дядильня, там остался, - удивляюсь я Саше.
- Это всё Миша. Я уж спать лёг там на лавке, у какой-то бабищи укуренной отобрал куртку, сунул под голову и уснул. Чувствую – кто-то тормошит меня, смотрю – Миша. Ты откуда, говорю. С профессиональной коммандировки – как всегда. (Миша профи по части многочисленности половых связей.) Мы пошли в бар, разбудили там всех, заказали по соточке и по бутилочке пивца. А Миша, конечно, раскуриться хочет. А деньжат-то дай бог на один костыль хватило бы, и О. Фролов уже ушёл. Ты чё, говорю, Миша, все дилеры уже спят давно. Но Миша и за пионеркой на коленях на Полынки поползёт. Вот тот чувак, говорит, курит. Ну и что, говорю, баран, ты его знаешь?! Миша мялся, мялся, - сам подходит к чуваку и начал окучивать. Тот наверное сам уж пришибленный – дает Мише – прямо забитый джойнтик достался - мы вышли на улицу (заодно и поссать на свежем воздухе), размочили и тут у Миши сорвало крышку. Пойдем, говорит, у меня тут знакомый живёт, возьмём бабосов - хоть выпить. Мы дошли до Комсомольской, повернули где 1-я Шацкая - уж совсем около моего дома. Я говорю: эй, друг, ты не ко мне случайно собрался?! Нет, говорит, тут сейчас арка будет, заход во двор, там девятиэтажка белая, на первом этаже аптека. Я говорю: арка есть, только не тут… Спрашиваю: как улица называется? Он сказал – я весь удох, говорю: ты что, Миха, с катушек слез, тут таких улиц отродясь не было. Миша подумал, почесал репу, сам вдруг весь удох и говорит: блин, а я думал, что мы в Нижнем, а мы в Тамбове, да?! Во дурак! Так и пришлось вот к вам идти, правда мы думали, что вы давно спите, а они захреначивают!
Пока Санич повествовал, Миша засасывал что-то из бумажки в «Приму».
С первыми звуками «Корна» мы, поочерёдно приняв свою дозу корма, вылетали в комнату барахтаться. Появление сцепившихся О. Фролова с Саничем мы приветствовали дурачими рукоплесканиями. «И тут пидор начинает расходиться!..» - провозгласил О’Фролов и начал расходиться согласно расхождению «Корна». И тут началось такое, за что стыдно, что это имело место на той же планете, где живут порядочныя люди. Каждый стал выделывать, выделываться, распрягаться и раскорячиваться так, чтобы быть не хуже себе подоббных – а куда уж хуже?!! Я дядя Гуща, а я его не лучше!
Взгляните хотя бы на Репу – она заподскакивает, как резиновый мяч, сокращаясь, как резиновый шланг, извивается, как отвратительнейшая гусеница, перебирает лапками, как «на красных и сраных лапках гусь тяжёлый, задумав плыть по луну вод», обхватывает лапками лицо, голову, словно в припадке рыдания, истерии или падучей, налетает на окружающих, топчет и месит их, рвёт на них одежду и, конечно, подпевает своим отвратительно-утрированным реповокалом – гундосым, как Боярский с «Зеленоглазым такси», - «Пг’итог’мози, пг’итог’мози!»… И всё это одновременно, а то попеременно! Лезет ко всем, как падаль, тянет свои липкие лапки – схватив меня за щёки, провозглашает: «Дарагой ты мой чилавек!» Хватает с кровати одеяла, простыни, накрывается, запутывается в них, лезет к другим, кутает их, валяет, барахтается на полу – вся, блять, как говно, тьфу! Но… если вы посмотрите на… О. Фролова… Это вообще. Это, в принципе, то же самое, что и Репа – не всё, конечно, но более или менее, но однако гораздо хуже: нервознее, истеричнее до невыносимого – как будто с него только что содрали кожу живьём – поросячий визг и барахтания поросёнка, которого режут. И раскорячивается ногами и руками, как среднеголливудский шаолиньский монах, – эти пассы занимают чудовищные пространства, - не давая тем самым свободно барахтаться всем, даже Репе! Не говоря уже о выражении его лица (да и у всех-то) и о том, что он выкрикивает – псевдоанглийское, агрессивно-слюнявое, раза в три чаще, чем вокалист «Корна», что называется «от гриба» или «от себя», а голос его я уже несколько раз пытался описать…
Повторим, что не каждый сохранил бы психическое равновесие, а многие и самоё здоровье после визуального контакта с таким зрелищем, с таким обществом, с обществом таких зрелищ (5 штук)…
Но это было ещё только начало.
«Алёша, не надо! Саша, потише!» – кричал я им в уши, сам, впрочем, «по возможности» извиваясь и избиваясь в конвульсиях, как тряпка от флага на урагане – во имя Отечества нашего свободного! Как же «не надо»! какой там «потише»! Репа схватила пионерский барабан с надписью «Alilluja» (по настоянию Санича во время так называемых «жарок» (что-то вроде джемов или репетиций) я клал его на рабочий, дабы не дефлорировать оный при исполнении моего любимого «гладкого дубового боя»), нашла огрызок одной палочки (не знаю какой: «Jourgensen» или «Barker») и начала в него бить. Соседи отозвались из-за стены. Репа орала «Сосельди!» и насаживала что есть мочи. Я умолял её не бить. А Санич бил в их стенку кулаками и ревел «Пашли на хуй!» Я умолял его, кое-как выпутываясь из О. Фролова и пробиваясь сквозь шум Михея, который под ритм Репы монотонно и очень громко выкрикивал «Блядь!» - наверняка он мысленно созерцал сценку из ублюдчно-италианской ленты «Паприка»: целую батарею бордельных голых женщин, повёрнутых к нему, богатому и всемогущему, пышными задами на выбор, - но он, Саша Большой, напротив взялся заподпрыгивать и биться в стену плечом, а то и головой и даже лбом, и когда ему было особенно больно от удара, яростно атаковал стену кулаками и пинками. Я думал, что он её проломит.
Моя майка была у меня на голове, а когда я не без помощи Репы дорвал её совсем и выбросил, моему взору предстал абсолютно голый О. Фролов – вернее его откляченный, раскоряченный, раздираемый зад с крупным, чуть ли не окровавленным анусом. Он воспроизводил немыслимые по своей замысловатости и несуразной акробатичности телодвижения, требующие изрядной гибкости тела и особых спортивных навыков. Однако и по себе знаю, что единственная тренировка и причина – частотность обращения к танцу, количество выпитого и желание отчаяния (отчаяние желания), когда хочется в танце воплотить и компенсировать свои чувства от жизни – обычно это суть желание, вожделение чего-то и отчаяние от неполучения чего-то – и наступает странное состояние размягчённости, подвижности, синхронности бессмысленных действий тела и мозга - а когда всё это зашкаливает за пределы физических возможностей человека и, как следствие, за пределы сознания, получается уже транс, и всё земное теряет значение…
