– Мне так жалко хороших людей, – задумчиво проговорил Янош.
– Почему?
– Потому что рано или поздно их всех злобно выебут.
* * *
Если учесть, что все мои предыдущие работодатели так или иначе пытались меня домогаться, меня удивило и даже немного разочаровало, что Хорхе не потребовал от меня никакого интима. Но он был из тех редких людей, которые безоговорочно счастливы в браке.
– Величайшее изобретение в истории – это не колесо и не письменность, это жена, – сказал он.
– Очень немногие мужики так считают, – ответила я.
– Потому что очень немногие люди умеют любить, Я надеюсь, что ты умеешь, Оушен.
– Все умеют любить.
– Нет. Не умеют. Им просто кажется, что они умеют. Но они не умеют.
– Но если ты думаешь, что умеешь, значит, все же умеешь? И как тогда разобраться, умеешь ты любить или нет?
– Я скажу как.
– А чем тебя покорила твоя жена?
– Она не задает лишних вопросов.
Хорхе привел меня в зал, где сцена, и рассказал про мой номер.
– Сценарий такой. Ты служишь горничной в доме Рино. Рино – он странный. Фетишизм, извращения, садо-мазо и все дела. Но ты об этом не знаешь. И вот однажды ты заходишь к нему в кабинет и видишь, что он весь затянут в латекс, как какой-нибудь член парламента или большое начальство из местных органов управления. – Тут Хорхе с отвращением скривился. – Во рту у него – неочищенный апельсин, и он уже собирается злоупотребить доверием своего карликового хомячка, Сантоса, и отправить его в принудительное одинокое путешествие в тесноте и темноте, без которого Сантос вполне обошелся бы, будь у него хоть какой-то выбор, и тут входишь ты, горничная-француженка со своей метелочкой для пыли, и застываешь в ужасе и потрясении. Ты не веришь своим глазам: твой хозяин, такой замечательный человек, и вдруг занимается таким непотребством. Ты – добрая девушка, с золотым сердцем, и ты используешь все свои женские хитрости, чтобы отвратить его от постыдных пристрастий. Он овладевает тобой сзади, и все довольны и счастливы.
Конечно, такая работа – трахаться на глазах у публики, которая платит, чтобы на это посмотреть, – она не для всякого, но если надо встряхнуться, то это как раз то, что нужно. Всячески рекомендую. В первый раз тебе странно и как-то неловко, как бывает неловко всегда, когда ты делаешь что-то впервые, садишься за руль или готовишься произнести речь; ты видел, как это делают другие, и тут нет ничего сложного, но чтобы сделать это самому, надо что-то в себе преодолеть.
Я почти не сомневалась, что кто-то из зрителей выкрикнет из темноты: «Да она ничего не умеет», или «Ей здесь не место», или «Смотрите, какая страшненькая, и как у него на нее встает». Но никто ничего не выкрикнул.
Я тупо смотрела прямо перед собой. Громкая музыка приправляла все действо, как кетчуп. Рино был как солнце, которое всегда встает вовремя и в этом смысле еще ни разу не подвело. Два представления за вечер со мной, три – по субботам, а он еще выступал и с Мариной. Он что, нашел свое место в жизни, или как?
Когда тебе аплодируют, это всегда приятно, хотя самые бурные аплодисменты срывал хомяк. После нескольких представлений это становится самой обычной работой, такой же, как и любая другая; люди, которые кажутся более знающими и компетентными, потому что они знают, как зовут всех сотрудников и где лежат скрепки, на самом деле не такие уж и компетентные, просто они проработали здесь на три недели дольше и поэтому знают всех по именам и уже разобрались, где лежат скрепки.
По первости ты вообще ничего вокруг не замечаешь, потому что кошмарно болят колени, натертые ковром, но потом привыкаешь, акклиматизируешься и начинаешь рассматривать зрителей. Зрелище, кстати сказать, любопытное: прыщавые юноши старшего школьного возраста (неизменно англичане), кавалеры со своими дамами (дамы обычно сурово хмурятся, что означает одно из двух: либо «ты за это заплатишь», либо «как бы нам затащить всю команду к себе в отель?»), скучающие бизнесмены из тех, что всегда сохраняют квитанции и чеки, торговцы оружием из бывшего СССР, которые оставляют Хорхе «дипломаты», набитые деньгами, и говорят; «Как бабки закончатся, вы сразу скажите», – чиновники из местных органов управления, чей отпуск оплачен из чужих карманов. И разумеется, неизбежные телепродюсеры в поисках «новых талантов». Хорхе всегда посылал их подальше.
– Телевизионщиков я сюда не пускаю. Те еще прощелыги. Обманщики, воры и жулики. Все как один. И что еще хуже: скучные люди. Управленцы, они тоже мерзавцы и воры, но они хотя бы об этом знают. А телепродюсеры – нет. Я думал повесить на входе плакат: «Телевизионщикам и работникам местных органов управления вход воспрещен», – но какие критерии отбора? Не пускать тех, кто считает нормальным жестокое обращение с животными? Или кто любит гольф? В конце концов, это бизнес. А бизнес – это всегда риск. Тем более есть люди, с которыми надо дружить, потому что иначе рискуешь остаться вообще без поддержки.
Представление – сплошная ложь
Работать в «Вавилоне» было легко и приятно; главное, что регулярные порции счастья подносились буквально на блюдечке с голубой каемочкой. Переходы от ярко освещенной сцены, где властвовал чистейший, ничем не замутненный секс, и все было пронизано возбуждением и чувственностью, к суетливому гаму гримерки, где одна девушка, у которой течет из носа, громко сморкается в платок и орет на подрядчика по телефону, чтобы он побыстрей присылал людей починить ей крышу; вторая ждет, пока первая не повесит трубку, потому что ей тоже надо звонить – в страховую компанию насчет своих заявлений по поводу квартирной кражи, которые она отправляет им чуть ли не каждый день, но до сих пор еще не получила ответа, не говоря уже о страховке (при этом она просматривает объявления в газете – ищет няню для своего трехлетнего ребенка); третья, которой сейчас выходить на сцену, пытается как-то замазать огромный прыщ на ягодице, а четвертая жалуется, что хотя ее дважды за вечер (трижды – по субботам) трахают двое парней одновременно, у нее уже больше года не было ни одного бойфренда… так вот, переходы от сцены к гримерке были полны драматизма. Плюс к тому однажды в клуб заявился какой-то коммивояжер на пенсии и стал стращать наших девчонок – тех, которые соглашались его выслушивать, – что все они кончат под забором, без друзей, без гроша в кармане, почти без зубов и без всякой надежды, если немедленно, прямо здесь и сейчас, не отдадут ему все свои деньги.
Он донимал всех и каждого, пока Хорхе его не шуганул.
– Это мой шурин. Пускаю его сюда, в клуб, раз в год. У тебя хорошо получается, Оушен. Ты становишься популярной. Скоро затмишь хомяка.
– Да. Мне тоже здесь нравится. Как будто это мое. – И это была чистая правда. Никогда в жизни мне не было так хорошо, как там.
– Нет. Не твое. Если ты говоришь: «Это мое», это значит, что ты задумываешься: мое это или не мое, – а если ты об этом задумываешься, значит, все-таки не твое.
