философских диспутов с раздухарившимися налетчиками?).
– Может, я должен идти под арест из-за того, будто ты и впрямь лучше
меня? Ну что ж, посмотрим на твое мужество! – витийствовал Юпп. – У меня
всего одна рука, чтобы управляться с этим миром...
Юпп стремительно извлек из кармана нож-выкидушку: лезвие, лязгнув, со
щелчком встало на место. Чуть согнувшись назад, он пристроил рукоять ножа в
подколенной ямке правой ноги... а затем, словно собираясь хлопнуть себя по
ляжке, резко ударил ладонью по лезвию.
Мне аж плохо стало – после сытного обеда на такое лучше не смотреть.
Версини же, не издав ни звука, кулем осел на землю. Возможно, он надеялся:
вдруг, воодушевленные его реакцией, мы на бис выдадим что-нибудь еще более
впечатляющее – например, застрелимся – сеанс насилия с последующим
самоуничтожением преступников.
Юбер, в свете фар почему-то казавшийся особенно бледным и изможденным,
опять запустил руку в карман – в движениях его появилась некая неловкость -
и вытащил еще один нож, который бросил под ноги Версини, – если тот вдруг
побрезгует уже бывшим в деле и забрызганным Юпповой кровью. Версини
уставился на раскладной нож-бабочку с таким выражением на лице, что было
яснее ясного: принять вызов он не в силах, ему даже мысль об этом противна.
Юпп мгновение помедлил: может, к комиссару все-таки вернется кураж...
– Подчинение своего «я»... – начал было Юпп, но, осознав,
что развивать эту посылку бесполезно, оставил дальнейшее при себе.
Самодисциплина – великая вещь, хотя как раз ею я всегда преступно
пренебрегал. Но, с другой стороны, мне ведь удавалось подавлять в зародыше
все происки моего «эго» – причем мирным путем, за столом
переговоров, во время бесчисленных застолий, посиделок за ленчем и пр.
Версини тупо пялился на нас как баран – ох, не вовремя он это затеял;
сомневаюсь, что Юбер мог бы всадить пулю в лоб человеку, который так на него
смотрит, а тут еще до меня дошло, что мой пистолет не заряжен. Но это был
еще не конец – на редкость длинный выдался у нас денек.
– Мы выходим из игры, – объявил Юпп. – Выходим не потому, что боимся
засыпаться; мы заканчиваем, потому что подошли к концу. У меня есть
предложение: узнав от осведомителя, что мы ужинаем в ресторане, ты
отправляешься туда, предпринимаешь героическую попытку арестовать нас в
одиночку. Однако доносчик закладывает тебя, и ты попадаешь в лапы этой
ужасной Банды Философов. Тебя привозят на берег моря, чтобы пристрелить и
спрятать концы в воду, но ты делаешь отчаянную попытку освободиться – тебе
удается отнять у преступников пистолет, завязывается перестрелка, весь берег
усеян стреляными гильзами. Бандиты ранены, у них кончились патроны, бросают
на берегу оружие: магазины пусты, на рукоятках – кровь, отпечатки пальцев, -
и прыгают в море с десяти метрового обрыва, в надежде уйти от правосудия. Ты
вызываешь подмогу, но время упущено: когда полиция прибывает на место, тела
исчезли – их так и не удается обнаружить. Странно... но в этих местах
сильное течение... И вот из всеобщего посмешища, этакого образцового
кретина, ты разом превращаешься в героя... Будь уверен: если нас хватятся,
это не сулит тебе ничего хорошего – такой поворот событий поставит под
сомнение твою храбрость и правдивость твоей версии. Но, знаешь, от дел мы
решили отойти – хотим пожить тихо-мирно...
Версини никак на это не прореагировал: ждал, видимо, продолжения столь
увлекательного рассказа. Предложенный вариант был для него, конечно, не
лучшим выходом, но позволял хотя бы сохранить достоинство; на данный момент
комиссар пребывал в глубокой заднице – и вся Франция, от мала до велика,
рада была полить его дерьмом, мы же давали ему шанс сойти за настоящего
полицейского.
Он не сказал «да», однако же он не сказал и
«нет». Он вообще не сказал ни слова. А что он мог сказать,
валяясь на морском берегу, достигнув нулевой отметки какого бы то ни было
рейтинга?
Под чутким руководством Юбера я, сменив не одну огневую позицию,
расстрелял все патроны, продырявив заодно нашу машину, а последний выстрел
сделал так, чтобы правый рукав Версини оказался заляпан порохом: пусть парни
из судебной экспертизы обнаружат, что не зря выезжали на место побоища. Юпп
хотел, чтобы и я тоже пролил толику крови. Он ожидал, что, вослед ему, я
начну кромсать себя, будто батон хлеба; я предпочел уколоть палец и
размазать кровь по рукоятке пистолета – мне это напомнило, как в детстве я
сдавал анализы в кабинете школьного врача. Несколько капель крови я пролил
на землю.
Уходя, мы строго-настрого наказали Версини не делать попыток увязаться
за нами и вообще минут двадцать не двигаться, но, судя по его виду, он
теперь долго никуда не будет спешить. Пешком мы дотрюхали до шоссе – а там в
машине нас уже ждала Жослин.
– Видок у вас – хоть в больницу вези, – вздохнула она.
* * *
Каждому – по делам его: Юпп поспешил избавиться от большей части своих денег.
– Хочу это все раздать.
– Сумма уж больно немаленькая, – заметил я.
– А ты представь, сколько людей нуждается в помощи, – пожал он плечами.
На волю крысу отпуская
Насчет освобождения Фалеса мне были даны подробнейшие инструкции,
поэтому, взяв крысака, я отправился в Канны – такой клоаки, как там, больше
нигде не сыщешь. Я и раньше-то не был крысофобом, а тут... Видно, с
возрастом становишься крысистом – я все задавался вопросом: а может, крысак
предпочел бы быть выпущенным на свободу в каком-нибудь музее или концертном
зале? Каково-то ему будет в Каннах, этом средоточии порока и грязи? Но – что
сделано, то сделано.
