В тюрьме, как и всегда, всплеск эмоций доходит до крайности, ужас от языков и отчаянных мраморных парней сменился благоговением от красоты нашего снежно-белого дворца. И в последующие дни двое нарков возвращаются, один остается в больнице, еще один мертв. С верхнего этажа забрали двоих, и эти двое тоже вернулись. И становится очевидно, что тот парень умер по собственной вине, впрочем, Жирного Борова больше не видно. Директор делает объявление, в котором говорится, что наркотики являются незаконными за пределами Семи Башен и в самих Семи Башнях. Доктор вздрючил своего заместителя, и почти всех хронически зависимых от наркотиков переводят в другую тюрьму, где есть нормальное больничное отделение, в нашем забытом богом месте больницы нет. Снег такой же мягкий, падает еще и еще. И когда начинается игра в снежки, в ней участвует весь двор, парни вываливаются из камер и присоединяются, и вряд ли эта игра закончится обычной дракой. Мы устали, мы намокли, мы наконец смеемся, изнуренные, и осознаем, какую красоту разрушили. Тотчас же снова начинается снегопад, и мы даем себе передохнуть, и за минуты снежный ковер восстанавливается, становится глубже, а мы отступили в сторону и смотрим.
Снег идет неделю, а потом превращается в лед. Лед замерзает, и двор превращается в каток. По всей длине крыш свисают огромные сосульки, сталактитовое стекло, удивительно, и у нас пополнение, гигант Свинцовое Пузо по каким-то неизвестным причинам отстранен от завидной должности стража у ворот, и его переводят в корпус Б. Африканец зачарован. Он стоит и смотрит этот спектакль и повторяет, изумительно, изумительно. Он осторожно шагает по льду, хихикает и улыбается, на лице выражение детской доверчивости, человеку, который на самом деле жил по соседству со львами и с гориллами и не раз бывал в джунглях, это должно казаться чудом, и, глядя на его реакцию, заключенные улыбаются, впрочем, парень из Конго пребывает в шоке после посещения сафари в корпусе Б. Временами солнце освещает эти огромные осколки под странным углом, и они становятся голубыми и пурпурными и мерцают, словно внутри них играет электричество, ярчайшие оттенки бирюзы, и я раздумываю об айсбергах, и полярных медведях, и подводных кристаллах, которые ныряльщики снимают особыми камерами, в несколько призм, в форме дротика, и если человек вдруг упадет на эту камеру, она пронзит его насквозь.
Мартышкам-гоблинам каток нравится больше, чем снег, они спешно выкатываются, словно шар из тощих рук и цепов из ног, под капюшонами спрятаны обтянутые кожей черепа, на подбородках видно шрамы, они высунули обветренные носы, они носятся, и падают, и скользят на своих подбитых задницах. Они ржут как маньяки, а они и есть такие, Папа молчит, стоит и смотрит, рот расслаблен, глаза прикованы к одной точке. Это безвременный пейзаж, лед не сходит всю следующую неделю, он холодный, но это красиво, особенно то, как он выкристаллизовывается из снега и обволакивает колючую проволоку, он заполнил бороздки мертвого дерева, но кора так и не треснула, стальной плющ всосался в ствол, а ветви свисают, как колючки из твердой воды, и все это время на башнях лежат сугробы, и солнечные лучи до них не доходят. Все, что нам нужно, так это коньки, и мы сможем станцевать тюремный балет, Семь Башен во Льдах, прожекторы сияют с пьедесталов нашего Диснейленда. И это тоже счастливые времена, если забыть про героин и языки невинных животных, а может, мы поверили, что все это было случайностью, видимо, от этих заморозков мы стали думать по-другому, наше желание воевать притупилось. Момент упущен. Во всем корпусе Б царит умиротворение, и я снова со странным воодушевлением отмечаю кресты на своем календаре.
Власти все всегда понимают неправильно. Все и каждый умиротворены снегопадом, и Директору следовало бы и дальше обращаться с нами по-доброму, наказать Борова и успокоить нашу затянувшуюся озлобленность, обеспечить нас качественной пищей и обернуть для себя с выгодой те сомнения, который он сам в нас и посеял. Вместо этого, когда наконец растаял лед, он приказывает ввести суровые меры. В шесть часов утра дверь оглушительно распахивается, и команда каких-то амбалов врывается в камеру, они размахивают дубинками и отдают приказы. Им нужны Живчик, Милашка и еще трое, а те лежат в кроватях, и пока они спят, их избивают до полусмерти, а затем вытаскивают их тела из корпуса. Около зеленой двери ставят канистру со слезоточивым газом, и мы, все еще в полудреме, вынуждены выметаться на улицу, мы бессвязно собираемся, пытаемся натянуть на себя пальто и ботинки, мы сбиты с толку этим нападением. Амбалы говорят быстро, и Иисус перепуган, говорит, что Директор приказал ввести такие строгие меры, что нам и не снилось. Наших надзирателей сменили на бывших солдат и гражданский спецназ, личный состав из любителей повыебываться, собранный и находящийся под управлением известной охранной фирмы. Тюремные надзиратели, с которыми мы привыкли иметь дело, отправлены в бессрочный отпуск или переведены в другие корпуса. Борова повысили в должности, перевели на остров, и теперь стал заместителем управляющего. Похоже, Директор твердо решил заняться ужесточением режима Семи Башен.
Мы стоим в дворе, а амбалы стоят напротив, уставились на наши лица и выдают свои комментарии, и ничего из этого я не понимаю, но в их ухмылках легко читается сарказм и издевательский смех. Нас поймали врасплох. Эти парни накачаны и развязны, они ведут себя так, как будто они на спидах, тестостерон вступил в реакцию со стероидами, и они лупят нас по черепам и ломают нам конечности. Эти задиристые парни — не чета нормальным спокойным офицерам, те были старше, те были апатичны, половина из них — отправленные сюда разжалованные полицейские, остальные же — вертухаи со стажем, они сумели выслужиться и получили эту работу. Они отбывали свое время и ждали увольнения, забыв мечты и амбиции, и они были бесхарактерны, ограниченны и временами тупорылы, и мы вполне могли с ними ладить. Эта команда из другого теста. Они красуются в своих хрустящих униформах и отполированных ботинках и воображают, что они — элита, повелись на лживую пропаганду, они действительно считают себя особенными, со своими игрушечными оружиями и каучуковыми дубинками и слезоточивым газом. Им всем за двадцать, и им нравится то и дело третировать нас, они бессовестны, считая, что только потому, что мы сидим в тюрьме, мы заслуживаем всего, что им взбредет в голову с нами сотворить. Я замечаю, что они не отперли верхний этаж, разделили корпус Б на два блока, они осторожничают, и в этом просматривается тусклый отблеск страха. На верхнем этаже лица прижались к решеткам, это первый тревожный звонок для наших братьев, и газ, который просачивается из нашей камеры, был предупреждением.
Директор важно входит в корпус, с флангов его защищает еще большая толпа амбалов, и мерзавцы с верхнего этажа орут и стучат своими кружками по решеткам, для большего эффекта широко распахнув рамы. Сверху летит яблоко и попадает молодчику в лицо. В секунды его нос опухает. Вначале кружки лязгают беспорядочно, яростно, злобно, как можно громче, но вот грохот утихает, и звук становится четким, превращается в ритмичный протест, локомотив выруливает из скотобойни и набирает скорость, и этому движению невозможно противостоять, он несется, сокрушая все на своем пути. Свита Директора останавливается, и ему подносят ящик. Директор встает на импровизированный пьедестал, он хотел позлорадствовать, но ритм поезда жесткий и величавый, и его голоса не слышно из-за грохота. Он косится на лица за окнами, и один из нарков из нашей камеры начинает глухо и медленно стучать в ладоши, и в ту же секунду мы уже хлопаем все вместе, одновременно, ритмично. Стекла дрожат, и по моей коже бегут мурашки. Мы объединились. Амбалы не знают, что им делать. Один шагает вперед и ударяет дубинкой близстоящего осужденного, колготочного фетишиста, которого зовут Алан. Он стремительно падает на землю.
