Я захожу во двор, и за мной следует мой эскорт, заключенные, которых я едва знаю, ухмыляются и хлопают меня по спине, расспрашивают надзирателей, и это правда, меня действительно переводят. Нездоровое ощущение, которое сопровождает меня по жизни, становится острее. Я чувствую себя выше и сильнее, но странным образом я не испытываю радости. Я должен быть безоговорочно в экстазе, но на самом деле в глубине души я печален. Мне кажется неправильным покидать остальных парней, некоторым из них даже не вынесли приговора, другие отсидели уже многие годы, и я в шоке оттого, что каждый так счастлив за меня. Заключенные возвращаются со свиданий, и обычно после свиданий они грустны, но они видят толпу и подходят, слышат новости и поздравляют меня, и их радость подлинна. Только Папа с сердитым видом торопится в камеру, не произнеся ни слова. Мясник кладет свою лапу мне на плечи и говорит: «Картофель, мой друг, много картофель». Да, копать картошку — это лучшая в мире работа, и я смирно стою на середине двора, окруженный мужиками, которые болтают, и смеются, и изображают, как они собирают виноград и едят яблоки. Я ошеломлен, я прикован к этому куску земли и не знаю, что мне делать дальше.
Надзиратель показывает в сторону камеры, и я иду туда, назад, в пахнущую плесенью комнату, которую я так хорошо изучил, но больше никогда не увижу, из-под подушки вытаскиваю сумку и расстегиваю молнию, бессмысленно разглаживаю мятую одежду, словно мне нужно что-то сделать, но у меня мало вещей, и я снова застегиваю молнию, оставляю сумку стоять в ногах кровати, и я обхожу комнату, пожимая всем руки, продолжаю славную традицию. У зомби сухие и влажные руки, но каждое рукопожатие твердо, это общая черта парней тюремной системы. Во мне взрываются эмоции, и я возвращаюсь за сумкой, жму руку парню из Конго, и он усмехается и говорит: «Изумительно, изумительно», сдавливает мои пальцы; и я опускаюсь на колени и залезаю под кровать, я ищу свой дом, а вижу только пустое пространство, понимаю, что его украли. На меня накатывает ужас, и я встаю, поворачиваюсь к ближайшим сидящим от меня зекам. Мне нужно найти мой дом. Я начинаю орать, но они только удивляются. Некоторые заглядывают под свои кровати и отдергивают одеяла, а я сижу и трясусь, пытаюсь подумать, парализованный, я помню все эти спички и часы планирования, отрезы, и выравнивание, и приклеивание, я забылся своей работой, я делал то, что должно было быть сделано, подправлял, пусть и символично, а теперь какой-то вор забрал его, но я найду этот дом, я никуда не поеду, пока не найду его. Появляется гоблин и рысью пробегает по камере, заглядывает за зеленую дверь, оборачивается и орет, из-за двери извергается густой туман; и меня поторапливают, и я спешу по проходу и врываюсь в джунгли, глаза жжет от дыма, и дым идет от моего горящего дома.
Пламя вырывается из нижних окон, кирпичи под ними обожжены и изогнуты, передняя дверь взрывается, и огонь набрасывается на пожарных, которые пытаются ворваться в дом с топорами; и я смотрю на окно верхнего этажа, а там мама колотится в стекло, лицо прижато, и нос расплющился, и огонь стремительно вырывается перед парадным нашего дома, тонкие змеиные языки шипят и поджигают подоконник; и она отскакивает назад, кулаки стучат по стеклу, стекло дрожит, но не раскалывается, и ее образ меркнет, а дым сгущается вокруг нее, и боль искажает ее лицо; и я пытаюсь вырваться, побежать и спасти ее; но пожарные держат меня, а я вырываюсь и брыкаюсь, но они меня не отпустят, они говорят, что там я ничего не смогу сделать, что они и так стараются спасти ее, и я ору, и она кричит, но никто не слышит, комната стала белой от дыма, и она кашляет, и она в панике; и огонь поднимается в доме и снаружи дома, и она бьется головой о стекло, и оно трескается, но не раскалывается, кровь течет по ее лицу, и мама — самый лучший человек в мире, и она в огне, засосана, и потеряна, и расплавлена, ее лицо оседает и превращается в кость, и я тоже хочу умереть, я пытаюсь прорваться к ней, я дерусь и становлюсь безумным, пожарный дает мне пощечину — он хочет спасти мне жизнь, крыша обрушивается и хоронит мою мать в доме, который теперь превратился в могилу, ничего не осталось, только насмехающиеся огни танцуют, вздымаясь вверх в ночи.
Папа стоит около раковин со скорбным видом. Гоблины орут и показывают на дом. Он вздыхает и пытается разобраться с ними, но они в ярости, они начинают брыкаться, и это первый раз, когда Папа встречает сопротивление, он принимает их мятеж и наступает на них с вязальной спицей, осторожно, чтобы никого не ранить, чтобы только защититься. Он уходит из туалета, терпеливый учитель, которому приходится иметь дело с неразумными детьми. Мясник достает свой нож и следует за Папой мимо кроватей во двор. Кувшин воды вылит на горящее здание, и оно шипит и трещит, и я понимаю, что гоблин в пижаме разрушил мой дом и убил мою мать; и я пытаюсь вырваться из непробиваемого оцепления пожарников, которые превратились в тюремных надзирателей, рот вспенился, а ноги отбрыкиваются, парни из корпуса Б пытаются успокоить меня, и от удара дубинки я вырубаюсь.
Меня выносят из дома и кладут в карету скорой помощи, и полиция говорит с соседями, а пламя неистовствует, и те говорят: «Бедный мальчик», и рассказывают о том, как начался пожар, и что теперь с ним будет, ведь он совсем один, его бабушка умерла, а отец может быть где угодно, у него нет ни сестер, ни братьев; и я крепко сжимаю свой талисман и плыву с мамой, которая умирает от боли, делаю прыжок во времени, я забылся в мыслях Бабы Джима на его погребальном костре и в мыслях Джимми Рокера на его электрическом стуле, я думаю о папе, который бросил нас, а мама этого не заслужила, она не сделала ничего плохого. Она не заслужила смерти. Она была невинна. Жертва. Мы забываем жертв. Люди, как я. Должно быть, именно этот парень в пижаме и убил ту бедную женщину, и об этом говорят на игровой площадке, и болтовня на школьном дворе разламывает меня надвое, задиры вокруг меня дразнятся, Бу-Бу, Бу-Бу, почему ты не говоришь, малыш Джимми, у тебя кошка откусила язык или тебе его отрезали за то, что ты врал, почему ты не болтаешь, скажи нам, что ты думаешь, потому что ты отсталый дебил и плохой мальчик, правда, что ты убил собственную мать?
Большие мальчики не плачут, хорошие мальчики не суетятся, и я сижу в каком-то офисе с подручными, и они добры, они приносят плитку шоколада и пластиковый стакан с апельсиновым сквошем, у него вкус такой, как будто он химический, но я не жалуюсь, я просто ем шоколад и пью сквош, и мой взгляд зафиксирован на ковре, на котором лежит длинный волос; и я думаю, почему пылесос не убрал это, раннее утро; мама убирала офисы, она бы убедилась, что работа сделана хорошо, и глаза этих опекунов пристально смотрят поверх очков, и их губы формируют вопросы; и я еще сильнее уставился на ковер, зная, что вокруг меня расплавленные лица, вся эта черная и синяя плоть, и эти гоблины спаслись от пожара, а мистер Справедливый и Руперт и мишка Йоги — все умерли, как и мама; и они шепчут в темноте под моей кроватью и скрежещут зубами, и приходят двое полицейских и тоже задают вопросы, они говорят, что им жаль меня; и один выходит и приносит сэндвич и банку с газировкой, и я по-прежнему спокоен, но я знаю, что им жаль этого злобного мальчишку.
И несколько позже я уже в другой комнате, и вокруг меня еще больше опекунов, они что-то пишут на кусках бумаги и кладут их в картонные папки; и я больше ничего не говорю, просто смотрю в окно и думаю о маме, а они говорят о смятении, и отрицании, и шоке, и для меня это ничего не значит; и я представляю, как я покидаю свое тело и плаваю под потолком, и вижу себя в большом здании в каком-то месте, которого я на самом деле не помню, в комнате находятся другие мальчики, и они называют это домом, говорят, что это особенное место, для везунчиков; и мне не разрешается уйти оттуда, хотя люди, которые руководят этим место, очень добрые, но я скучаю по маме и по бабуле тоже, и убегаю; и полицейские находят меня на автобусной станции и привозят меня обратно.
