По утрам трясет от недосыпа и холода. Все, кроме нас, бойцов, натянули под хэбэшки «вшивники» — свитера и вязаные безрукавки.
Но торжественные проводы сезона — строго по календарю.
В последний день августа, ровно в полночь, выгоняли лето из казармы. Бегали по всему помещению, махали полотенцами и шипели: «Кыш-ш! кышш-ш-ш!» Под каждой койкой, под каждой партой в ленинской комнате помахать надо.
Старые, у которых осенью приказ, активно руководят:
— Из сортира лето не выгнали! Там оно спряталось! Гони его на хуй, а то дембель не наступит!
И подбодряют пинками, если вяло полотенцами крутишь.
Вышел, наконец-то, приказ, и через неделю старых начали увольнять.
Первыми, в «нулевке», у нас ушли сержанты — Костя и Старый.
Получили в штабе документы, прослушали инструктаж, попрощались со всеми, посидели на КПП и укатили в Токсово на рейсовом автобусе.
На прощание Костя пожал нам всем руки:
— Давайте, бойцы! Если что не так — без обид! Служите, старейте! И у вас дембель будет! Пока!
Оказывается, Костя умеет говорить. И даже по-русски. А не только «мэнэ нэ ебэ».
Минут через десять к КПП подъезжает такси с ленинградскими номерами.
Из машины выходит миловидная девушка в коротком платье и разглядывает нас.
Мы ее.
Наконец девушка говорит:
— Здрастье, ребята! А я к Сереже Костенко приехала.
Мы переглядываемся.
— К Косте, что ли?
— К Сереже. Костенко его фамилия. Он увольняться на днях должен.
КПП начинает ржать.
Справившись со смехом, кто-то говорит:
— Опоздали вы, девушка! Уволился уже Сережа ваш! Теперь ищите его, ветра в поле!
Девушка хмурит брови:
— Ребята! Вы со мной так не шутите! Я его жена!
Секундная пауза и все бросаются запихивать ее обратно в машину.
— Гони за рейсовым, в Токсово только недавно пошел! Гони, успеете еще! — орут водителю.
Девушка выхватывает из сумки какие-то свертки и протягивает нам:
— Вот, гостинцы тут, поешьте! Спасибо, счастливо!
Такси разворачивается и уезжает.
Прапорщик Кулешов, дежурный по КПП, закатывает глаза:
— Вот Костенко сегодня теплой мандятины нащупается!
Но никто не смеется.
Осень. Осень…
На окрестных болотах начала поспевать клюква.
Выдали всем, кто не в наряде, резиновые бахилы от ОЗК, по паре вещмешков и котелку. Загрузили в автобус, полчаса протрясли по разбитой бетонке и высадили в какой-то уж совсем глухомани.
Утро, холод, туман, по обеим сторонам дороги — моховой ковер с чахлым кустарником. Кое-где виднеются понурые деревья.
Ворон инструктирует:
— Толпой не ходить. Где видите, что топко — не лезть. Держаться на виду друг у друга. Норма с каждого — полтора вещмешка. Выполняем приказ замкомандира полка по тылу — обеспечиваем часть витаминами на зиму. Увижу кто просто так ходит или сидит — пизды дам. Не сачковать. Для себя же стараетесь.
Сам Ворон остается в автобусе.
Старые отходят от дороги подальше, выбирают местечко посуше и заваливаются спать. Свои вещмешки отдают нам. Теперь мне надо набрать четыре мешка.
Клюкву я никогда в жизни не собирал. На болоте тоже первый раз. «Где топко — не лезть.» Хуй его знает, где топко, а где нет.
С нами отправляются черпаки. Борода делит нас на группы, назначает старших.
Нашей «тройкой» — Костюк, Череп и я командует Соломон.
— Не дай божэ не соберете норму! Такой пизды вкачу — мало не покажется! — бросает нам свой вещмешок Соломон и закуривает. — Че стоим? Съебали на сбор!
Под ногами чавкает. Сапоги с бахилами норовят соскочить.
В некоторых местах идешь, как по батуту — все под тобой прогибается, колышится, пружинит. Хорошо, что с нами Костюк. Все-таки деревенский, привычный. Я-то дальше дачи под Истрой на природе не был. Череп тоже городской. Соломон — молдаван, этим все сказано.
Клюква — яркая, крупная, влажная и холодная. Технология сбора проста. Ползаешь на карачках по болоту, щиплешь ягоду в котелок, затем ссыпаешь в вещмешок. И по новой: Пальцы быстро коченеют и плохо слушаются. Сунуть руки в карманы и погреть нельзя — получаешь пинок.
Соломон прогибается перед Вороном за отпуск. Устал, сука, служить. Домой, в Молдавию захотелось. Ворон пообещал ему отпуск по завершении сбороа ягод. Вот он и старается.
Ни покурить, ни посто отдохнуть и разогнуться он нам не дает.
Если Соломону кажется, что собираешь медленно, он бьет ногой по котелку в твоих руках и вся набранная клюква разлетается по болоту. Получая по спине и затылку, собираешь ее и бежишь к следующей кочке.
Часа через два молдавану все же надоело таскаться за нами.
— Чтоб к моему приходу все мешки были полные! — пинает он согнувшегося Костюка. Тот, пытаясь удержаться, по локти увязает в мокром мху.
Соломон уходит на поиски своих дружков.
Череп и я сбрасываем с себя вещмешки и валимся спинами на кочки. Костюк пугливо оглядывается и продолжает щипать ягоды. Хорошо, что с нами он, а не Гитлер-Сахнюк. Тот бы стал визжать, что надо собрать норму, одному ему не справиться, и что мы его подставляем.
Я чувствую, как ткань гимнастерки пропитывается влагой и приятно холодит спину. «А если удастся заболеть, будет совсем хорошо. Воспалением легких, хотя бы» — мечтательно думаю я.
Череп лежит рядом, закрыв глаза. Губы сжаты в полоску. Лицо бледное-бледное.
Солнца как не было, так и нет. Мокрая дрянь кругом. На мне, подо мной, надо мной.
Бля, только бы завтра в наряд попасть. Хоть караул, хоть КПП: Только не на клюкву эту ебаную. Я же умру тут: Я уже умираю:
Нас расталкивает Костюк.
Издалека доносится сигнал сбора — протяжно гудит автобус.
Норму мы не собрали.
Излюбленный прием Соломона — поставить по стойке смирно и с разбега, как по футбольному мячу, заехать сапогом по голени. «Не дай божэ» попытаешься отскочить.
Голени у нас распухли так, что не пролазили в голенища.
Костюка жалко, ему-то за что.
Но молчал Сашко, ни словом не попрекнул нас.
Возили взвод на клюкву целую неделю.
Соломон теперь на болоте не отходит ни на шаг. Упросил Бороду в наряды меня и Черепа не ставить. Вооружился толстым дрыном («глубину промеривать» — объяснил Воронцову) и чуть что, пускал его в ход.
