Дневальный у выхода, из «мандавох», отрывается от газеты и понимающе ржет.
В тамбуре темно. Стягиваю с себя трусы и прижимаю зад к холодному кирпичу.
Бля. Бля. Бля.
Я — шнурок.
Бля.
Влетает Кица и прилепляется к стене рядом со мной. Даже в темноте видно, какое у него белое лицо.
Меня начинает колотить смех:
— Кица, тебе по жопе кистенем молотить надо, чтоб почувствовал что-нибудь!
Кице не до шуток. Смотрит молча и зло.
— Не злись, ладно! — хлопаю его по плечу.
Холод здорово помогает, и когда к нам вбегает Гончаров, Кица вдруг начинает ржать.
Постепенно нами заполняется весь тамбур.
Мы гомоним и машем руками.
Входят старые.
— Э, э! Шнурки! Ну-ка, потише, бля! — Аркаша угощает нас куревом.
Борода объясняет правила:
— Теперь вы не бойцы. Шнурки. Звание не ахти какое, но заслуженное. В столовой и на работах можете расстегивать крючок. За ремнем можете сделать складку — не как у нас, а поменьше. Поскромнее.
— Пока не придут новые бойцы, вы все равно самые младшие. Придут во взвод молодые — вы за них отвечаете. Учите их всему, чему вас учили. Если молодой тормозит — пизды получаете оба. Самим пиздить бойцов вам не положено — если что, обращаться к нам. Особенно вы двое! — кивает на Черепа и меня Борода. — Гулю отмудохали, так он до сих пор вздрагивает, — подмигивает он Соломону.
— Кстати, — говорит Подкова. — Гулю в старые не перевели. За то, что ответ тогда не дал. До бойца свои же опустили. Вот так.
История та, хоть мы с Черепом никому не рассказывали, облетела всю часть и обросла слухами. На нас приходили посмотреть из других рот.
Одобряли далеко не все, даже наезжали. Но Борода нас отстоял.
Боялись в части нашего сержанта. Силы его, хитрости. Непредсказуемости его боялись.
Опасен был Борода, как медведь. Никогда не знаешь, что у него на уме.
Погода портится с каждым днем.
С ужасом думаю о предстоящей зиме. Она не за горами. Заморозки сильные уже. Трава под сапогами хрустит. Лед в лужах не тает до обеда.
В казарме, по утрам особенно, колотун. За ночь по нескольку раз в сортир бегаешь отлить. Вылезать из худо-бедно нагретой койки не хочется, но до подъема не дотерпеть. На утреннем построении стоят, обхватив себя руками для тепла.
Правда, потом так загоняют с зарядкой и уборкой, что вспотеешь не раз. Особенно хреново, когда в казарме Соломон и Аркаша. Большие любители накидать окурков и объедков под койки, а поутру устроить «зачет по плаванию».
Перешли на зимнюю форму одежды. Получили полушерстяную форму — «пэша», кальсоны с нательной рубахой, байковые портянки, шинели и шапки. Новые шапки у нас отобрали, выдав взамен старье. На моей шапке, с внутренней стороны, аж четыре клейма с номерами воинских билетов. Значит, шапке лет восемь. Засалена и выношена до предела.
Надеть ее не решился. Спустился в роту МТО и — удача! — подрезал у них в сушилке почти новую, с одним лишь клеймом. Ловко переправил, аж улыбался от счастья.
Немного совсем надо человеку, подумал еще.
Старые носят шапки «кирпичиком». Уши у такой шапки подрезаются и пришиваются к друг другу. Ничего торчать не должно. Все отгибающиеся части головного убора плотно сшиваются.
Затем шапка надевается на специально изготовленный из фанеры куб и долго, тщательно отпаривается утюгом. Приобретает квадратную форму.
Носится с шиком, на затылке.
Правда, по морозу в такой шапке разве что от казармы до столовой ходить.
А им больше никуда и не надо.
Клеймим спичкой, обмоченной в хлорном растворе, подкладку шинелей и рукавицы.
— Шинель — это великое изобретение человечества! — говорит нам Колбаса.
Колбаса недавно получил лычки младшего, и теперь командует взводом на пару с Бородой. Больше он у него на побегушках не служит.
— Чем же великое? — спрашивает Череп.
— В гармонии с природой — летом в ней жарко, зимой — холодно!
Старые поддевают под пэша вшивники — вязаные безрукавки или свитера.
Нам они еще не положены.
— Хуйня! — говорит Череп. — Полгода прошли, и еще полгода пройдут. Там и возьмем свое.
Я и не сомневаюсь. Уж Череп свое возьмет.
В начале ноября привезли первую партию пополнения. Человек тридцать с Украины и Подмосковья.
Поселили их в той же казарме, где проходили карантин мы. Только командовали ими другие — Рыцк и Зуб ушли на дембель.
А вот офицеры были те же — Щеглов и Цейс.
Выглядели духи испуганно. Неужели и мы так же, полгода назад?
Когда их вели в столовую, из курилок и окон им орали:
— Ду-у-у-ухи-и-и! Вешайте-е-есь!
Особенно усердствовали вчерашние шнурки. Свежие черпаки. Самый злой народ — до хуя прослужили, до хуя еще осталось.
Нам орать не положено. Но слушали крики мы с удовольствием.
Только так и выживешь — сознавая, что кто-то бесправней тебя.
Выпал первый снег.
Дни совсем короткие стали. Все вокруг серо-белое, неживое словно. Солнца недели две не видать уже.
Первый снег не растаял, как ожидалось, а плотно укрыл все вокруг.
Теперь забот прибавилось — утром расчистка территории, потом, в наряде — почти сутки скоблишь снеговой лопатой плац.
Падаешь в короткий сон-забытье на пару часов и даже там, во сне, перед глазами бесконечные дорожки и плац, и все чистишь и чистишь, и скребешь лопатой по заснеженному асфальту…
— Россия — богатейшая страна в мире! И снег — наше основное богатство! — любит говорить Воронцов. — А ну, съебали собирать Родине в закрома!
Раз, в наряде по штабу, под утро почти, закончил расчистку плаца.
Снег шел весь вечер и всю ночь. Не шел даже, а хуячил. Валился с неба с каким-то остервенением. Только закончишь чистить подъездную дорогу — бежишь разгребать плац. Закончишь с плацем — а дорогу словно и не чистил. Снег тяжелый, мокрый. Сраная, сырая оттепель. Уж лучше мороз — снег как пудра тогда.
И вот рассветает. Небо расчищается.
Перекур.
Вдруг со стороны складов — собачий лай.
Ближе и ближе.
Несколько собак — у столовой их всегда целая свора ошивается — гонят прямо на меня зайца.
Никакой он не ушастый и совсем не зимне-белый — раньше я зайца видел только по телику и на картинках — а просто грязная и серая зверюшка с нелепо длинными задними лапами. Но заяц есть заяц. Дичь. Мясо.
