Нас четверо — Череп, Гитлер, Кица и я. Остальные наши в наряде.
С нехорошим чувством стучим в дверь.
Там человек десять. На тюках с бельем сидят наши старые — Борода, Соломон, Дьячко, Пеплов и Самохин. Осенники, во главе с Колбасой, стоят вдоль стеллажей.
Тусклая желтая лампа под потолком. Наледь на окне. Накурено.
Не люблю я такие вот сборища.
— Где ходим, воины?! — замахивается на меня кулаком Борода.
Я пытаюсь припомнить, какие сегодня у нас были залеты.
— Сменились только: Вон, штык-ножи еще даже не сдали:
Борода не слушает. Я вижу, что ему не до нас.
Что-то здесь затевается.
Череп глазами показывает на Соломона.
Тот сидит на одном из тюков, ссутулившись и свесив свои обезьяньи руки до полу. Губа его, и без того вечно отвисшая, теперь разбухла и потемнела. Нос тоже разбит, но кровь уже не идет.
Видок у Соломона тот еще:
Борода собран и внешне спокоен. Лишь глаза блестят и прыгают по нашим лицам.
Нам, опоздавшим, кратко объясняется ситуация.
После наряда Соломон зарулил в чипок и застал там бойцов из роты МТО. Попытался пролезть без очереди, но те его послали.
Соломон поднял кипеж, мол, старого не уважают. Подошли старые из роты, одного призыва с Соломоном. Послушали, в чем дело и выкинули его из чайной.
Надавав перед этим по хлебалу.
— Их раза в три больше. И помахаться спецов там хватает. Но ответить мы должны.
Борода прикуривает сигарету и щурится на нас:
— Заставлять никого не буду. Но у нас каждый кулак на счету.
Нам меньше всего охота подписываться на драку с ротой из-за такого пидора, как Соломон.
— Тут не в том дело, что на кого-то конкретного наехали, — подает голос Колбаса. — На весь взвод наехали! Нюх рота потеряла!
Младший сержант Колбасов, по армейскому выражению, вновь «заглядывает в жопу» начальству.
Борода все прекрасно понимает, но одобрительно кивает и демонстративно жмет Колбасе руку.
— Сегодня одного из наших, а завтра всех вас в хуй не будут ставить! — поддерживает Колбасу его кореш Уколов. — Не ссыте, пацаны! За честь взвода охраны!
Я замечаю, что от некоторых, а особенно от Укола, разит бухлом.
Борода встает и хлопает меня по плечу. Оставляет докурить и тычет пальцем в сторону Соломона:
— С виновника вечеринки причитается. Соломон! Плесни-ка бойцам по чуток для храбрости!..
На долю секунды выражение лица сержанта меняется и я вдруг понимаю, что Соломон ему не больше друг, чем мне. И что Борода всей душой презирает своего земляка.
На хера тогда ему все это сдалось?
Соломон достает из-за тюка, на котором сидит, початую бутылку «Пшеничной» и не глядя на нас, протягивает ее Бороде.
— Я не буду, — тихо произносит вдруг Сахнюк.
Пауза нарушается вкрадчивым голосом Бороды:
— Я не понял, Гитлер, ты не будешь конкретно что? Пить или за взвод махаться? Поясни нам, глупым дядям.
— Махаться, — выдавливает Сахнюк. — И пить: тоже не буду.
Губы его подрагивают.
Борода подходит к нему вплотную. Берет одной рукой за ремень, другую протягивает к подбородку Гитлера. Тот часто моргает и пытается отстраниться.
Борода, всем своим видом выражая отвращение, застегивает ему крючок:
— Ты больше не шнурок. До самого моего дембеля бойцом проходишь!
На лице Гитлера ужас от осознания:
— Саня!.. Я: не надо! Я все понял:
— Я тебе не Саня, а товарищ сержант! Ремень затяни, воин! — рявкает Борода и оборачивается к осенникам: — Колбаса! Я весной уйду, ты останешься. Проследи, чтоб эта падла в бойцах до осени проходила!
— Слово старого — закон! — отзывается вместо Колбасы Укол, подбегая к Гитлеру.
Не успеваем мы сообразить, что происходит, как Укол несколько раз бьет Гитлера кулаком под дых.
Череп, Кица и я переглядываемся. Никто заступаться не хочет.
Осевшего в углу Гитлера обрабатывают сапогами. Подходят по очереди и пинают. Некоторые, как Уколов или Подкова, делают это артистично, с разбега, взмахивая руками и громко «хэкая».
Дьячко бьет Гитлера несколько раз подряд, метя в лицо.
Гитлер поджимает колени к груди и пытается спрятать голову, выставив вперед локти. При этом он беспрерывно визжит, осекаясь лишь при очередном пинке.
— Дьяк, уймись, ты че, бля! — оттаскивает его за плечи Пепел.
— Теперь вы! — командует нам Борода. — Каждый! По паре раз!
Гитлер мне не земляк, не друг и не товарищ. Моего призыва, и только. В другой ситуации я и сам был бы не прочь навалять ему…
— Саня, хватит с него: Он свое уже получил. Надо будет — и от нас получит… Лично меня он давно достал: Но это — наше. Оставь его нам, мы сами потом решим.
Борода смотрит на меня недоверчиво:
— Бунт на корабле, я так понимаю?
Ситуацию спасает Череп:
— Нам он ничего не сделал. За взвод мы пойдем, а его не трогайте больше.
В каптерке снова повисает пауза.
Череп дожимает:
— Он не виноват ни в чем. Махач — для тех, кто хочет и может. Какой от Сахнюка толк? Он и бабу-то по пизде погладить не сможет толком, не то что въебать кому-то…
— Ведь Свища тоже никто не зовет! — вступает молчавший до этого Кица и каптерка взрывается хохотом.
Действительно, Вася Свищ не в наряде. Но и в каптерке его нет. Сидит себе в бытовке и подшивается.
— Что есть, то есть, — отсмеявшись, говорит Борода. — Толку от Василия Ивановича никакого в таком деле… Бля, какая фактура зря пропадает! Мне бы половину его здоровья!
На этом решено разойтись.
Я и Кица помогаем Гитлеру подняться и тащим его в умывальник. Череп остается в каптерке и что-то негромко говорит Бороде.
Гитлер, беспрестанно всхлипывая, пытается умыться. Его трясет крупной дрожью, и вода расплескивается во все стороны, не попадая ему на лицо. Я хватаю Гитлера за шею и сую его голову под струю. Кица курит и молча наблюдает.
— Оставь на нас тоже, — говорю я ему и вдруг понимаю, что права курить в туалете Гитлер лишился надолго. Если его заловят с этим здесь, будет совсем нехорошо.
Вспоминается солдат по кличке Опара, из «букварей», вечный боец. Повар Гуля, которого из-за нас с Черепом низвели в бойцы…
Гитлер высовывает голову из раковины и, нагнувшись, стряхивает руками воду с волос.
