Верчу в руках Санину фотографию — на ней он совершенно лысый, с вытаращенными глазами. Такие снимки делают всем в карантине и прикрепляют к личной карточке.
Сзади надпись: «Весна ДМБ-91 — весна ДМБ-92!» И адрес.
— Спасибо! — обнимаю снова друга. — Удачи тебе!
— Спорт не бросай! И учебу! — хлопает меня по спине мощной рукой Скакун. — Помни: знание — сила!
— А сила есть — ума не надо! — говорим мы одновременно и смеемся.
Саня влезает в автобус и оборачивается:
— Кучера держись. С ним не пропадешь. Да, с другой стороны — ты сам на днях старым станешь! Но все равно — Кучеру привет большой передавай!
Машу ему рукой, и чувствую, как собирается под ребрами тяжелый ком. Тоска, тоска подбирается: А через полгода мне провожать Кучера:
Водила закрывает дверь и заводит мотор.
Скакун подмигивает мне сквозь стекло.
Где-то в конце салона виднеются знакомые очертания Соломоновой рожи.
Так и уедет ведь, не узнав:
Стучу по стеклу водительской кабины и показываю — открой дверь!
С шипением дверь открывается.
Запрыгиваю на ступеньку и кричу в салон:
— Соломон, сука! Помнишь, как ты меня за водой все время гонял, самому впадлу сходить было?
Все поворачиваются к Соломону. Тот, отвесив губу, непонимающе смотрит то на меня, то на остальных.
— Так знай, козел, что я тебе все время из параши черпал, — уже спокойно говорю я и спускаюсь на асфальт. — Все, езжайте! — говорю водиле.
Соломон вскакивает с места и бежит к выходу. Я вижу, как Скакун, не вставая, хватает его за шиворот кителя и отбрасывает назад. Из-за мотора не слышно, но по лицам дембелей видно, что они смеются. Машут мне рукой, некоторые показывают большой палец.
Автобус делает полукруг по штабному плацу и выезжает на дорогу, ведущую к КПП.
Только что нашу вэ-чэ покинули два настолько разных человека, что душа просто рвется от тоски и радости. Я не знаю, что мне делать. Смеяться или плакать, как говорил поэт:
Задумываюсь. Действительно так говорил поэт? Если да, то какой? Когда, где?
Не помню. Может, и не говорил он так… Ну и да хер с ним…
Мне пора на пост.
* * *
Прошла неделя.
Сегодня заступаем на КПП. Со мной идет Паша Секс и Колбаса — сержант Колбасов.
Колбаса спит на своей койке.
Мы с Сексом подшиваемся в бытовке.
— Лариска должна зайти, — говорит Паша.
Лариска — местная проблядь из военгородка, дочь прапорщика Кулакова со склада ГСМ. Двадцати лет бабе нет, а выглядит как за тридцать. Но сиськи большие. И жопа есть.
Нам она нравится. Добрая, веселая. И выпить — местного самогону, и курево, и хавчик всегда с собой приносит. Нас угощает, не жадная.
— К Колбасе, что ли? — спрашиваю Пашу.
— Сегодня Укол с ней добазарился. Опять набухаются ночью… А знаешь, кто дежурным по части заступет? Парахин, блядь! Точно говорю — припрется с проверкой к нам. Залетим!
На КПП имеется комната для свиданий. Со столиком и лавками. Фикус в кадке в углу. Занавески синие. Фотообои на стенах — березовая роща.
Там-то Лариску и ебут, кто с ней договорится. Берет она немного — четвертной. Учитывая, зто выпивку и закусь покупает сама, вообще хорошо.
— Паш, а ты-то как, с Лариской, не хочешь? А то кликуха-то у тебя вон боевая какая! Оправдывать надо!..
Паша откладывает китель и вздыхая, смотрит в окно.
— Ты ж знаешь, я Ксюху свою люблю…
Берет китель и вновь откладывет. Мечтательно улыбается:
— А вообще, хоть Лариска и блядь, а есть в ней что-то такое: Солдату нужное: Простое и надежное:
— Как сапог кирзовый, да? — говорю я.
Оба смеемся.
В бытовку, приоткрыв дверь, заглядывает Вася Свищ и тут же исчезает.
— Чего это он? — спрашиваю я.
Паша пожимает плечами. Вновь принимается за подшиву.
— А ты бы с Лариской смог? — говорит он, продевая иголку.
— Не знаю: Чего тут не мочь — гондон одевай, и вперед. Будут деньги лишние, посмотрим: Меня на гражданке никто не ждет.
— Чего так? Тебе же писала какая-то: Жанна, что ли?
— Яна. Яна Пережогина. Русская, но из Таллина. В общаге живет, на Вернадского. Ох и зависал я у нее, Паш! На дембель приду когда, она уж пятый курс закончит. Может, и не увидимся с ней. Да и не надо. Мне пацаны с курса писали, она с другим давно. Там, в общаге, знаешь какой бордель — мама, не горюй!
— Мои сочувствия! — говорит Паша. — Солдату, хоть и нужна блядь, но — здесь нужна. А дома чтобы настоящая девчонка ждала.
— Кому как. Вон посмотри, сколько чуваков маются. Ждет — не ждет, пишет — не пишет: А мне — по барабану. На филфаке девок много. Вернусь — один не останусь. А так — спокойнее.
Дверь бытовки снова приоткрывается и теперь заглядывает проснувшийся уже Колбаса:
— Подшиваетесь? Ну-ну: Не спешите особо. В ленинскую зайдите оба.
Колбаса исчезает.
Мы с Пашей переглядываемся.
— Я так понимаю: — говорит Паша.
— И я так понимаю, — отвечаю я. — Пошли.
В ленинской комнате никого, кроме Колбасы и Свища. Ремни у них сняты, концами намотаны на руки. Оба ухмыляются и помахивают бляхами.
Нас будут переводить в черпаки.
— Ну что, кто первый и смелый? — гогочет Колбаса и вдруг со всего размаху лупит ремнем об стол. Мы с Пашей вздрагиваем. Звук получается эффектный.
— Иди ты! — подталкивает меня в бок Паша.
Оно и к лучшему — быстрее отделаюсь.
— Что делать-то? — спрашиваю я.
— Ляхай на стол, — широко улыбается Вася, растягивая ремень.
— И считай. Сам, чтоб мы не ошиблись! — добавляет Колбаса.
Я укладываюсь на стол, хватаюсь за края и поворачиваю голову к Свищу:
— Слышь, ты только полегче там: Силы-то у тебя:
Я не успеваю договорить — мою задницу припечатывает бляха Колбасы.
Больно — пиздец!
— Раз! — кричу я.
Еще удар.
— Два!
На пятом боль становится ровной — лишь слышу звучные шлепки и Васино мясницкое «хыканье».
Продолжаю считать:
— Десять! Одиннадцать! Двенадцать!
Все. Двенадцать раз по жопе. По числу отслуженных месяцев.
