Все. Я — черпак.
Скатившись со стола, натягиваю штаны. Это зимой, став шнурками, мы бежали прислониться к холодной стене. Черпак боль переносит стойко.
— Молодец, — Колбаса раскуривает сгарету и передает мне. — Держи, помогает. Секс, давай на стол!
Пашка укладывается, и начинает считать удары.
Колбаса и Свищ лупят со всей силы, и мне даже не верится, что только что через это прошел я, и вот теперь почти спокойно курю и наблюдаю за другом.
Наверное, я становлюсь настоящим солдатом.
— Двенадцать! Все! — кричит Паша и живо вскакивает, застегивая штаны. — Бля, Вася, ты зверюга!
Паша осторожно ощупывает свой зад.
— На, — протягиваю я ему сигарету. — Добей, Колбаса сказал, помогает!
Мы все смеемся.
— Я думал, хуже будет. А так — ничего даже пока не чувствую, — говорит Паша, торопливо затягиваясь.
Мы опять смеемся.
Своей собственной задницы я тоже не чувствую.
Вася и Колбаса пожимают нам руки и выходят из ленинской. На пороге Колбаса оборачивается и говорит:
— Теперь можете подшиваться по-черпаковски.
Значит, в несколько слоев, с одним «флажком» по краям — как отслужившим один год.
Сами Вася и Колбаса со вчерашнего дня старые, они подшиваются с двумя «флажками».
И это совсем не мелочь.
И мы, и они — старослужащие.
Мы с Пашей снова в бытовке. Стоя, прилаживаем к воротникам подшиву. Старую, по-шнурковски пришитую было, мы отодрали.
— А кстати, та девчонка, ну, Яна Пережогина: — я продеваю нитку в игольное ушко. — Мне ребята написали, она теперь с парнем одним, с младшего курса: Знаешь, какая фамилия у парня? Не поверишь — Недопекин! Кулинары, бля!
Пашка запрокидывает голову и раскатисто смеется.
У меня то ли дрожат руки, то ли мешает смех — роняю китель на пол и смеюсь вместе с другом.
Все — хуйня.
Главное — худшее позади.
Мы — черпаки.
Сегодня — трудный день. Не КПП, а проходной двор. Дверь хлопает ежеминутно. Куча гражданских снует туда-сюда. Целый день стреляем у них сигареты и жратву. С каждым рейсовым автобусом приваливает целая толпа новых. Папы, мамы, девки иногда, даже бабушки и дедушки.
В части — событие. Молодое пополнение принимает присягу.
Кончился духовский карантин.
Оттопало их стадо по плацу у клуба, под ругань Арсена — тот лычки младшего получил и у духов отделением командовал. Отбегали они свое на полигон и спортгородок.
Кончилась их халява.
На нашем столе — гора печенья, куча банок сгущенки, несколько батонов полукопченой колбасы. Под столом, за ящиком — пара пузырей водки.
Сала нет — в этом году с Украины никого не набрали. Не дает больше самостийная держава своих граждан нам, москалям. Весь призыв с Урала и Поволжья.
Раньше мне казалось, что на Урале живут крепкие, могучие люди. Закаленные суровым климатом и жизнью. Но взглянул на марширующую в столовку карантинную роту, и стало ясно — если на Урале богатыри и есть, то в армию они почему-то идти не спешат. Духи, как один — тощие, маломерные. Плечи узкие, шейки тоненькие. Про таких говорят — соплей перешибешь.
Я вспоминаю гигантов Рыцка и Зуба, толстого и сильного Конюхова, от чьих фофанов гудела голова, сержанта Костенко с фактурой племенного быка, культуриста Саню Скакуна, и даже нашего некрупного, но жилисто-мускулистого Бороду. Могучий Вася Свищ дослуживает последние полгода. Да и у нас в призыве хватает впечатляющих людей — Сито и Череп из роты МТО, или вон Костюк наш как заматерел, черпаком став. Кица, тот тоже, похудев поначалу, опять в толщину пошел:
Может, и эти откормятся, когда послужат немного?..
Хотя вряд ли. Со жрачкой у нас херово. В апреле вообще кормили одной квашеной капустой и хлебом. На завтрак капусту подавали обычную, на обед — вареную, а на ужин, ее же, капусту, только жареную. Из хлеба пару недель вообще одну чернуху жрали. Воротили морды поначалу, потом точили, куда денешься.
Удивляют солдаты, которых переводят иногда к нам с Байконура. Те не только капусту уминают, а еще и за добавкой бегут. Едят они странно — наклонясь над тарелкой, быстро-быстро черпая ложкой. Левой рукой огораживают тарелку, словно боясь, что отнимут.
Их там, у казахов, похоже, вообще не кормили.
В чипке голяк полный, даже пересохшие «полоски» раскупили давно, а завоза все нет.
Спасает одно — хозяйственный сектор в военгородке, «шанхай». Куча сарайчиков и гаражей с погребами.
Осторожно подворовываем оттуда по ночам, не наглея. Если есть деньги, а с уходом старых они появились, просим водил закупиться в Токсово или Питере.
Подсобники из полковых чухарей-чумаходов сделались важными людьми, блатными.
Повара-шнурки, вчерашние духи, в силу вошли, ведут себя борзо, наглеют. Могут послать и старых своих — дело неслыханное раньше.
Сам о себе не позаботишься — на казенном харче долго не протянешь. Не самый хороший год для страны. Девяносто первый.
Кица заваривает в банке чай.
— Бля, даже не верится! — говорит он, откусывая прямо от батона колбасы. — Прикинь, мы с наряда сменимся, а в казарме — наши бойцы! Наши!
За окном КПП — яркое солнце. Зеленая ветвь березы, покачиваясь на ветру, шуршит по стеклу.
Настроение у нас приподнятое.
— Кица, ты бойцов будешь ебать? — спрашиваю я друга, открывая банку сгущенки.
Перестав жевать, Кица смотрит на меня несколько секунд.
— Ох, как буду! — наконец, отвечает. — Как и меня в свое время, так и я их. А ты что, нет?
Мотаю головой:
— Не, я не буду. У меня на мужской пол не встает!
Кица замахивается на меня батоном:
— Да пошел ты!..
Смеемся и смотрим на часы. До сдачи наряда — два с половиной часа.
Лето. Нежаркое в этом году, недождливое.
На майские щедро раздавали лычки. Арсен получил младшего, Колбаса стал старшим. Мне и двум хохлам — Свищу и Костюку — повесили по сопле на погон. Дочери у моих родителей нет, так что будет сын ефрейтор.
Из новшеств — весной всех переодели в «афганку», и теперь нас трудно отличить от курсантов Можайки, наезжающих в часть на «войнушку». Но тем вскоре приказали нашить на погоны полоски и буквы «К», чтоб отличать все же.
Смешно — на мой взгляд, солдата по роже всегда видно.
Что злит — нам пришлось проходить полгода застегнутыми на крючок под горлом. В «афганке» крючка нет, и духам неслыханно повезло. Многие наши уже призадумались — как компенсировать несправедливость.
