— Долбоебы… — удрученно говорит наш Ворон. — Возьмете — не пиздить. Ко мне сюда, целого и невредимого.
Нас разделяют на «тройки» и расслылают по объектам. Со мной вместе Арсен и Секс. Наша задача — шароебиться по трассе на райцентр в надежде встретить беглецов, если те уже свалили с подсобки.
Чем мы и занимаемся без особого энтузиазма.
Ранее утро. Холодно и сыро.
Мы идем по мокрому асфальту шоссе, раскуривая одну на троих сигарету.
С табаком в части напряг. Как и везде. Говорят, в Питере «бычки», или, по-местному, «хабарики», продают прямо на улице, в банках литровых.
— Как думаешь, правда? Нет? Ты бы купил чужие окурки, на гражданке? — спрашиваю Пашу Секса.
Тот отмахивается:
— Отвянь…
Паша мрачен и напряжен.
Нет, приятно сознавать, что тебе меньше всех грозит, если что…
— Да расслабся ты, — протягиваю Паше его долю сигареты. — Нашли их наверняка уже. Записки выпишут об аресте, и на губу. А мы туда по-любому сегодня заступаем.
Паша останавливается и в несколько затяжек докуривает «бычок».
— Пусть сразу вешаются, — говорит он.
Еще пару часов мы сидим на одной из автобусных остановок, прячась от ветра за исписанную матом бетонную стену.
Арсен пытается накарябать на ней карандашом «ДМБ-92 осень», но грифель быстро истирается, и на букве «о» кабардинец бросает свое занятие.
Сидим почти молча, разглядывая редкие машины.
Пытаюсь повесилить друзей историей о Свище — как прошлым летом неподалеку отсюда он вытянул из земли дорожный указатель. Но настроение у всех паскудное и тревожное.
Курить больше нечего. Стрельнуть не у кого.
Возвращаемся в часть.
На КПП узнаем новости. Как и ожидалось, бойцов нашли на подсобке.
С ними уже ведут беседу. С остальными — тоже. Нас ожидает в канцелярии Ворон.
Беседа нас пугает — если Ворон будет бить, яйцам — хана.
Но все обходится на удивление мирно. Много мата и пара тычков в грудь — вот и вся «профилактика».
После развода бойцов доставляют на губу. Туда же отправляют и Укола. Посадили всех в одну камеру. В караул в этот день заступаем не мы, а осенники. Начкаром — Ворон. Подменился с кем-то.
После неудавшегося, но заставившего сжаться не одно очко побега бойцов жизнь в казарме входит в подобие уставного русла.
Построения и переклички — с утра до вечера. Канцелярия забита офицерами. Чтобы занять всех делом, проводят строевой смотр и дополнительный ПХД.
Короче — вешаемся.
Укол сидит на губе недели две уже. Сидит неплохо, с подгоном хавчика и сигарет — от своих же.
Ответственные теперь не покидают казарму всю ночь. Помдеж или дэчэ по нескольку раз обходят ряды, светя фонариком в лица спящих.
Надю неделей позже перевели в батальон обеспечения в Питере. От греха подальше. Говорили, к нему приезжала мать. Упрашивала комбата отдать ей сына. Ходила за ним по пятам. Дошли слухи, что и из Питера Надю направили куда-то в другую часть, чуть ли не в Крым.
В ночь, когда узнали про приезд его матери, долго не мог заснуть. Лежал на койке, ворочался, скрипя пружинами. Садился и курил, сплевывая горечь на пол. Хотелось нажраться, и все настойчивей крутился в голове образ заначенного фунфырика «Фор мэн». Не «Ожон», но — тоже нормально идет. Утро только вот потом… Лучше не просыпаться…
Пытался представить себе незнакомую женщину, проехавшую полстраны… Не на присягу. Не в гости.
За сыном — в наивной надежде вырвать его из зверинца.
Вместо Надиной мамы почему-то виделась больше своя. В каком-то нелепом платке…
Хуево. Стоп. Нельзя так.
Раскиснешь — и станешь Патрушевым.
Москвич Патрушев… Земляк… Доставалось ему с самого карантина. Неслабо доставалось, от Романа больше всего. «Орден дурака» носил Патрушев знатный. Без отца парень, мама и бабушка воспитали. Cкучал по ним уже в поезде. Мягкий, тихоголосый. Веселил нас в столовой, вспоминая, как бабушка крупу перебирает. У нас-то в пшенке какого дерьма только не было. Даже крысиное.
С Сережей Патрушевым был у меня не один разговор о дедовщине. Не поняли друг друга. Меня не хватило признать, что буду самим собою — не выживу тут. Против правил играть — не моя дорожка.
Серега только усмехнулся и руками развел. На том и разошлись. Но вот чего он никак не ожидал — удара с другой стороны.
Патрушев был готов к неприязни со стороны осенников и особенно — своего призыва. Сносил насмешки, отовсюду идущие. Молча, не огрызаясь. Но и не унижался. С молодыми обходился на равных. Не припахивал, работал, как боец. Разрешал при работах расстегнуть воротник и ослабить ремень. Ходил им в чипок за пряниками — духам туда не положено.
Бойцы в нем души не чаяли, особенно первое время. Защиты у слабого черпака они найти не могли, но поддержку, хотя бы моральную, получали.
Как и не мелкие «ништяки» — конфеты, курево или хавчик. В чем-то Патрушев пытался копировать Скакуна, своего старого. Того самого, культуриста. Да, Саня конфетками молодых тоже угощал. Но ведь Скакун был совсем другим. Куда там Патрушеву…
Никак не ожидал он получить от молодых в ответ такого.
Исподволь, незаметно почти, но начали духи над ним подсмеиваться. Начали отлынивать от работы, если под его руководством посылали их. Тормозить с порученьями. А то и просто хамить в ответ.
Несколько раз Патрушева заставали в курилке, стоящего перед духами. Те же, расстегнутые с его разрешения, развалясь, курили на скамеечке.
Воинов застегивали и пинками гнали в казарму. Патрушеву высказывали, что думают, но сдерживались. До поры до времени.
А потом подняли Патрушева ночью, оба призыва — наш и осенний. Сопротивляться Патрушев не решился. Да и не смог бы.
Сначала били просто, отшвыривая на спинки коек. «Ты не черпак!» — орали ему. «Ты дух, бля! Чмошник ссаный!» Поднимаясь, Патрушев упрямо твердил: «Я — черпак». Удивительно стойким оказался.
Взвод охраны в дела «мандавох» не влезает. Как и они — в наши.
В ту ночь я был несказанно рад этому правилу.
Патрушева сломали морально лишь когда подняли молодых и заставили их пробивать ему «фанеру».
«Ты чмо!» — кричали ему в лицо духи и били в грудак.
По приказу, да. Но — не отказались.
Патрушева опустили до «вечного духа». Запретили расстегиваться, курить в казарме. Получать он стал ежедневно, от каждого, кто пожелает.
Особенно доставалось ему от шнурков и тех же духов.
