Наверное, нас гонит вперед страстное желание и неумение расстаться… Иногда мы останавливаемся, чтобы раздобыть денег на еду и бензин. Майкл глотает огонь, а я обхожу публику со своим сливового цвета цилиндром. Дни похожи друг на друга; повсюду те же тихие настороженные церкви, те же старухи в черных платьях и черных платках, те же лица в публике, то же пиво, те же тапас, тот же херес и то же вино, тортилья и отвратительные каллос
[39]
. Ночь мы проводим на обочине или в каком-нибудь дешевом мотеле… и почти не разговариваем друг с другом. Майкл курит марихуану вместо сигарет… в тишине дым завивается в мистические спирали на фоне белоснежной побелки стен. Я смотрю на него… космы волос падают на лицо, серая, сухая кожа лица; я смотрю на него, пока слезы не выступают на глазах — он совсем другой теперь, не тот, в кого я когда-то без памяти влюбилась. Наконец я поняла, и это оказалось куда легче, чем я предполагала.
В июне мы возвращаемся в Мадрид, как раз к началу чемпионата мира по футболу. Мы сидим в тапа-баре на Эль Растро и смотрим матчи по черно-белому телевизору. Мужики все в беретах и, как один, курят «Челтас». Дым черный и тяжелый, меня тошнит. Диего Армандо Марадона то и дело появляется на экране в виде черно-серой тени и забивает гол за голом. «Это святой человек!» — вопит какой-то алкаш. — Sagrado! Он должен играть в «Атлетико!». Майкл словно окаменел, он прилип к экрану, как будто его околдовали. Я-то знаю, что он, как и я, совершенно равнодушен к футболу. Мы смотрим только для того, чтобы побыстрее шло время.
Аргентина побеждает Западную Германию в финале, три — два, а на следующий день я получаю письмо от брата. «Не могла бы ты приехать, пишет он, папа чуть не каждый день о тебе спрашивает? Он очень тяжело пережил банкротство фирмы, бюро по трудоустройству никак не подберет ему работу, а он не привык бездельничать. А в остальном все как всегда; тот же город и те же люди. Я по-прежнему работаю в музыкальном магазине, а по вечерам репетирую с группой. В выходные у нас халтура в Варберге; похоже, дальше мы не пойдем, хотя я душу готов заложить за приличный контракт… все еще ищут убийцу Пальме. Прошло уже полгода, а население все еще не оправилось от шока. Папа усердно читает газеты и выдвигает свои собственные теории; он считает, что в деле замешаны СЕПО
[40]
, церковь и армия. Кто знает, может, он и прав… Мы очень часто о тебе думаем и надеемся, что ты все-таки приедешь повидаться. Последний раз мы виделись при очень грустных обстоятельствах»…
Почерк у брата корявый, словно у него писчая судорога. Я подношу письмо к свету — может быть, среди всех этих лишенных смысла строк обнаружится какая-нибудь тайнопись, знак или код. Ничего не видно. Я рву письмо в мелкие клочочки и кидаю из окна — как конфетти.
Майкл по вечерам исчезает. Иногда я не вижу его по несколько дней. А что я делаю в это время? Сижу в номере и глазею в окно на красные рваные облака, мусор на улицах, обрывки бумаги, уносимые ветром в горы. Сижу в номере у окна и пью красное вино «Вальдепенас». Сижу в номере и глазею в пустоту… ни на что не глазею, глазею на саму себя, на отдельные сохранившиеся в памяти за годы картинки. Вот мне семь лет, я получаю на день рождения в подарок первое в жизни колечко… Вот я уже подросток, ссорюсь с мамой… В Гетеборге с Анитой. И сейчас… сейчас я совсем в другом месте, в глубине своей души, куда никто и заглянуть не может, а добраться и тем более.
В один из вечеров приходит мама. Майкл где-то… курит, а может быть нюхает, жует или колется — не знаю. А я, как всегда, сижу и жду — что-то же должно случиться. Стук в дверь… стук из другого мира, так что я даже не сразу его слышу. Я открываю дверь, а на пороге стоит мама. Она в своем летнем платье в цветочках, розовая нежная помада, она пахнет «Нивеей» и корицей, в руке у нее, разумеется, кроссворд.
— Заходи, мама, — обмирая от счастья, шепчу я. — Я так рада тебя видеть!
Мама смеется, но молчит. Она входит в комнату и осматривается. Мама… она, словно ветерок в комнате, сквознячок, приятно холодящий кожу. Я вижу ее, как сквозь солнечную дымку… или туман. Она парит в комнате, словно в невесомости, и смотрит, смотрит… Кожа ее бела, как мел… понятно, в ее мире нет солнца, там не загоришь; зато есть четырнадцать лун, от их света кожа становится бледной и нежной.
— Что ты хочешь, мама? — спрашиваю я.
Не отвечает мама… наверное, я неправильно спросила.
— Я имею в виду — что-то случилось? Я не знала, что ты придешь.
Мама смотрит на меня и улыбается. И в ее улыбке вся моя жизнь, как в зеркале… потому что я не что иное, как продукт ее смерти…
— Мама! — умоляю я. — Ответь мне, я так давно не слышала, как ты разговариваешь… тебе, наверное, интересно, как у нас с Майклом? Не беспокойся, мама, он для меня ничего уже не значит, он, как воздух — я вдыхаю его и выдыхаю, и мне все равно, есть он или нет… как воздух…
В окне — раскаленное солнце; его гнойный глаз уставился на нас, и мама пытается найти тень; она теперь около постели, контуры ее расплываются… Я иду к ней, медленно, стараясь не испугать.
— Пожалуйста, — прошу я, еле удерживая слезы. — Пожалуйста, останься… ну еще немножко!
Мама грустно смотрит на меня, протягивает руку, и я вижу, как рука ее растворяется в свете, как пар, и я уже не вижу руки, я вижу только след движения, этот жест остался в комнате, он разделяет нас, я не могу перейти эту невидимую границу.
— Кольцо! — наконец понимаю я. — Я забыла твое колечко на стоянке, и ты пришла, чтобы мне его вернуть!
Мамы уже нет, в комнате осталась только невидимая кристаллическая решетка ее движений. Нет, она все же здесь, я вижу, как она тает… она улыбается мне, хотя лица уже нет, я вижу только улыбку… она улыбается и исчезает окончательно в запахе «Нивеи», воскресения и смерти.
Этим же летом я знакомлюсь с парнем, его зовут Маттеус; он — ангел. Красивый, нежный и кроткий, с такими же, как у папы, большими мечтательными глазами. Он тоже уличный музыкант, играет в парке дель Ретиро, где по выходным иногда выступаем и мы. Маттеус — мой любовник, с ним у меня получается главное — забывать. Майкл пропадает целыми днями, а если и появляется, то в совершенно жутком состоянии от наркоты, и должен сутками отсыпаться.
Днем я прихожу в парк и слушаю, как Маттеус поет на ломаном английском «Love for sale»
[41]
. Он играет на гитаре «Мартин» с усилителем «Максимаус» и закрывает глаза, точно притворяется, что его здесь нет. Я аплодирую ему и заговариваю с ним — на английском или французском. К вечеру он идет со мной в гостиницу. Я занимаюсь с ним любовью в номере, в ясные звездные ночи, когда Майкла нет… лежу тихо, не шевелясь, и позволяю ему войти в меня… он крепко держит меня за волосы, когда кончает, а потом нежно прикасается губами к плечу. Он шепчет, что любит меня, и шепот его уплывает в открытое окно, словно предназначен кому-то другому… потом встает на рассвете и уходит, договорившись о встрече в парке.
