Сейчас, оглядываясь назад, а мы всегда оглядываемся назад и перетряхиваем всю жизнь пошагово, когда эта жизнь летит псу под хвост, я не возьмусь сказать, как сложилось бы у нас с Джен, не потеряй мы того ребенка. Понимаю, конечно, что если браку суждено развалиться, никакой ребенок его не спасет, рассчитывать на ребенка — верх идиотизма. Он сам даже рыгнуть толком не может, а родители, которые долгие годы трепали свои отношения так и сяк, мучили и завязывали в тугие, просоленные морские узлы, надеются, что ребенок эти узлы каким-то чудом расплетет. И все-таки мне кажется, что будь наш ребенок жив, он бы нас спас, равно как его потеря ускорила наше движение по спирали вниз, к полному упадку и разрушению брака. Мы потеряли его, так и не обретя, не подержав на руках, не вдохнув запаха его мягкого темени, не запачкав одежды его молочными слюнками. Вообще слово «потерять» больше подходит, когда говоришь о потере невинности или кошелька. А ребенок — человек. Мальчик. В свидетельстве о смерти так и было написано: младенец Фоксман, мальчик. Волосы у него были бы, как у меня, курчавые, непослушные, а глаза он, возможно, взял бы у Джен, зеленые, точно подсвеченные изнутри; я бы ходил с ним в парк, учил кататься на велосипеде, играл бы с ним в мяч, показывал крученые броски. Сам я не очень-то силен в этом деле, но, будьте покойны, ради сына я бы навострился. В более старшем возрасте я учил бы его водить машину, и у него не возникло бы потребности бунтовать против родителей, пробовать тяжелые наркотики или калечить всякими металлическими прибамбасами свое чудное, чистое лицо (изящный овал — от Джен, тяжеловатый подбородок — от меня). А если бы переходный возраст все-таки проявился бунтом — хотя против кого тут бунтовать? — я дал бы ему максимум свободы, он бы нахлебался и вернулся, и мы снова были бы вместе, и я бы в первый раз налил ему пива, хотя он наверняка уже пробовал пиво с приятелями, в компании их старших братьев. Мой сын был бы смышленым парнем, с головой на плечах, и я бы доверял ему и его решениям, я бы понимал, что подростку порой надо выпендриться или преступить границы дозволенного, но он бы всегда знал, что ко мне можно прийти, что я пойму… Черт, о чем это я?
На самом деле вот о чем: не надо примитива, не надо считать, что причина нашего разлада — смерть ребенка. Люди это обожают — взять и взвалить вину на кого-то или на что-то, а самим остаться чистенькими, как обжоры, которые подают в суд на «Макдоналдс» за то, что стали по вине ресторана жирными свиньями. Правда всегда сложнее, правда никогда не лежит на поверхности. В сущности, она заключается в том, что твоему браку либо суждено выстоять, пережив любые испытания, либо нет. Ведь мы с Джен по-прежнему любили друг друга, нет, разумеется, уже не с тем гормональным пылом, что сжигал нас поначалу, но разве есть пары, которым удается его сохранить? Тем не менее нам по-прежнему было приятно быть вместе, у нас было много общего, мы находили друг друга вполне привлекательными. То есть брак, в общем и целом, выглядел сносно. Хотя — не будем отрицать — какие-то краски изрядно поблекли, какие-то планки понизились… Впрочем, самолеты перелетают океан и с отказавшим двигателем. У них остается еще три, чтобы дотянуть до посадочной полосы.
Зачать нам удалось далеко не сразу. У Джен загиб матки, поэтому до нужного места могут добраться только крайне энергичные сперматозоиды. Но однажды мы победили. Когда тест на беременность наконец выдал неоспоримую голубую полоску, мы пустились в пляс, и Джен размахивала над головой заветной бумажкой, как зажигалкой на рок-концерте. Мы ждали ребенка, и какое-то время казалось, что это вдохнуло в нас новую жизнь. Мы ложились за полночь, допоздна обсуждали, где лучше поселиться, какую выбрать школу, какое дать имя, клялись, что между нами все останется как было, хотя оба в душе надеялись, что — нет, не останется, что ребенок все изменит, что он заполнит те пустоты, которые как-то невзначай образовались в наших отношениях за эти годы. Секс снова участился, стал жарче, непристойнее, чем был в последние месяцы… ее растущий живот заставлял нас искать новые и новые позы, мы все чаще делали это на боку, я входил в нее сзади, одной рукой жадно сминая огромные, порнографически раздутые груди, а другую подсовывал снизу, и Джен зажимала мою ладонь меж бедер и отчаянно терлась об нее клитором. Миссионерская поза приводила меня в ужас, мне казалось, что при каждом соприкосновении наших животов я бью ребенка.
— Я не чувствую мальчика, — сказала Джен. Ее звонок застал меня на радио, где я сортировал звонки для ближайшего эфира Уэйда и одновременно разглядывал в интернете фотографии киноактрисы Джессики Бил.
— Что значит «не чувствуешь»?
— Когда я принимаю душ, он всегда лягается. Сегодня не чувствую.
— Может, он спит?
— Мне вообще не по себе. Там что-то не так.
Она была на восьмом месяце, и нервы у нее в последнее время стали совсем ни к черту. Я не единожды на собственной шкуре убедился, что спорить нельзя, надо со всем соглашаться.
— А кофе ты сегодня пила? Может, ему хочется кофеинчику?
— Встретимся у врача. Я выезжаю.
Вздохнув, я закрыл сайт Джессики Бил, прочтя напоследок в ее огромных глазах немой укор.
В больницу я опоздал. Опоздал, потому что поблизости не было ни одного парковочного места. Какого черта они строят огромные больницы, совершенно не заботясь о стоянке для машин?! Короче, я опоздал на полчаса в тот единственный раз, когда врач принял Джен точно в назначенное время. Прежде мы высиживали у кабинета часами, прочитывали от корки до корки журналы для родителей, а я украдкой переглядывался с другими будущими папами: в тесном предбаннике отделения акушерства и гинекологии всем мужикам втайне хотелось напомнить друг другу, что существует и другая жизнь — с пивом, футболом и даже охотой на бизонов в набедренных повязках. Но в тот день я заявился на полчаса позже, подошел к регистраторше, сказал фамилию, и она с деланой веселостью мгновенно проводила меня в кабинет, где Джен, уже в слезах, стирала с живота густой гель, который наносят перед УЗИ. Врач говорил, а перед глазами у меня все кружилось, и я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Пуповина завязалась узлом. Узел затянулся. Ребенок погиб. Врач уже объяснил это Джен, но сейчас, из-за меня, ей пришлось выслушать все заново, потому что я опоздал.
После этого Джен избегала даже моих взглядов, отводила глаза. Наш брак оказался накрепко приторочен к маленькому комочку жизни, который рос у нее в животе, и когда он умер, мы тоже умерли. Джен никогда бы не призналась, и с рациональной точки зрения это было бы нелепо, но на самом деле она так и не смирилась с тем, что я тогда опоздал, что ей пришлось войти к врачу без меня. Люди всегда ищут виноватых. Я предал Джен в чем-то очень важном, и она просто не нашла в себе сил меня простить. Наверное, пыталась, но потом ей показалось проще закрутить роман с Уэйдом. Так что оба мы совершили нечто, чему нет прощения. Мир обрел идеальное равновесие.
Глава 22
11:25
Гостей пока нет. Судя по всему, дни во время шивы набирают темп неспешно. Джен уехала — снять номер в гостинице «Мариотт» на Сто двадцатом шоссе. Она решила остаться до завтра, чтобы у нас было время все обсудить.
