Повсюду в люстрах трепетало пламя свечей. Королева не жалует этих нынешних штучек вроде электрических ламп и бытовых приборов. Не любит она всего этого. Мы говорили и говорили; в конце концов, нам начинало казаться, что огромная веранда слишком мала для нас, и мы покидали ее через высокие стеклянные двери и выходили в большой, тенистый дворцовый сад, все так же беседуя и забыв обо всем окружающем. Порой мы забредали в самый дальний конец сада и шли дальше — по огромной аллее древних мощных зеленых каштанов, земля под которыми утопала в изумрудных мхах. Вход туда был свободный, и дворцовая охрана опасалась, что народ станет докучать нам, но Королева ничуть не беспокоилась на этот счет. Нам это помешать не могло. Ее Величество надевали старую черную шляпу, низко надвинув ее на глаза, а я высоко поднимал воротник пальто, так что нас никто не узнавал. Никто даже и не догадывался, кто мы такие. Мы и сами порой забывали самих себя, бродя по дорожкам и разговаривая. Мы были… вне времени…
— А о чем вы беседовали?
— Обо всем на свете, разумеется. И очень много — о Конце Света. У Королевы весьма глубокие, весьма возвышенные представления о Боге. Она — истинно верующий человек. Вера ее зиждется на смирении… Да, именно так можно выразиться. В ее жизни было много горя… У нее прекрасные идеи об истинной природе Бога, — собственные ее мысли, не из книг… …Она принадлежит к какой-то официальной церкви, но в душе своей — она член церкви тайной, охватывающей весь подлунный мир, церкви, ищущей правды, — неутомимо; однако на уста прихожан сей церкви наложена печать молчания, и они просто посещают свою обычную церковь. Она не возражала против моих высказываний, вовсе нет… вовсе нет…
— Почему бы тебе не вставить эти беседы в книгу?
— Нет, как можно. Во время нашей последней встречи она заметила: «Ведь все это останется в этих стенах, среди этих зеленых деревьев?»
«Я никогда не помышлял ни о чем ином, Ваше Величество».
«Ах, сударь, потом, потом когда-нибудь… …когда мы оба состаримся… тогда пишите и повествуйте об этом свободно, — по вдохновению вашего сердца».
«Благодарю вас, Ваше Величество».
Милые мальчики
Глава первая Вся жизнь
Я молчал. Мышонок лежал неподвижно, отрешенно глядя в потолок. Павшее на нас безмолвие начинало заполняться прошлым, еще немного — и опять я вернусь мыслями к мертвым. Прошлое постоянно придвигалось, подбиралось ближе: казалось, оно пыталось догнать нас, что было нелепо, ибо оно случилось где-то там, в минувшем, и там ему, недвижимому, надлежало пребывать во веки веков. Далеко от меня, позади, мертвецы достались пыльным обочинам, усыпанной хвоей земле мрачных содрогающихся сосняков, и прах могильных холмов их был развеян ветром, размыт дождями, исчез без следа. И все же они шагали в одном строю с нами. В самом ли деле были они убиты, и разве не имели мы с ними «одно дыхание
[47]
» и единый голос? Они сетовали, укоряли и осуждали, мертвецы, настойчиво пытаясь поведать нам нечто, чего нельзя было бы ни принять, ни отринуть, и голоса их были исполнены той же хриплой жалобы, что и наши.
(Помнится, примерно четверть века назад, в бытность мою журналистом доводилось мне посещать собрания нашего профсоюза, где один более зрелый собрат с удаленной хирургическим путем и замененной картоном гортанью постоянно просил слова. Правление собрания всякий раз ему шло навстречу. Некоторые из моих сотоварищей, хорошо знавшие его, утверждали, что он употреблял вполне реально существующие слова и выражения. Исходя из тогдашних общепринятых правил ведения собраний, первые три издаваемые им звукосочетания, которые слух мой никогда не воспринимал иначе, нежели «Гсссп Пррритс-Тит!», должны были означать ни что иное, как наибанальнейшее «Господин председатель». Без определенной эмпатии тут было не обойтись. Не заносить его выступления в протокол было нельзя, поскольку на следующем собрании при зачитывании стенограммы он выносил протест, и дело заходило в еще больший тупик. Мне смутно помнится, что секретарь весьма ловко выпутывался из этой проблемы, делая пометки в духе: «Коллега Карел З. выражает лишь в высшей степени частичное согласие по данному вопросу» или «Коллега Карел З. в очередной раз подчеркивает важность как можно более продолжительного среднего образования». Его уже наверняка не было в живых — на этот счет можно было не беспокоиться — с этой его страхолюдной картонной глоткой, торчащей из индюшиного гребешка под подбородком.)
— Гсссп Пррритс-Тит! — сказал я.
— Да, — по-своему истолковал Мышонок. — Тебе бы надо почаще появляться при Дворе.
— Это имеет свои плюсы и минусы, — согласился я.
— А ты меня с собой разок не возьмешь?
— Тебе нужно заниматься другими делами, Мышонок. Ты еще так молод. Жизненный путь ты прошел лишь до середины, в сущности, ты — часть этой жизни. А я счеты с ней покончил. И теперь воспринимаю ее примерно такой, какая она есть. Теперь Королева призывает меня, дабы узнать мой приговор, а также испросить совета в области окружающей среды, биотехники и двусторонних соглашений. Воли тебе не занимать, прилежания тоже, речь не о том, но ты никогда не будешь в состоянии усидеть на месте. Для этого ты слишком нетерпелив. Ты будешь постоянно за что-то хвататься, — хорошенькая ценная картинка, например, и вдруг — бац! — одни осколки. Твое время при Дворе пока не пришло. Тебе нужно еще пошататься, поколесить по свету, хмелея от вина собственного любострастия. Королева того же мнения. Еще семь долгих лет похероводишь. И лишь тогда угомонишься.
— А ты сам тоже семь лет хероводил?
— Нет, любовь моя, дольше. Скажем, трижды по семь лет, около того. Добрых два десятка лет. Под конец, Мышонок, это стало меня утомлять. Но я честно рассказал об этом Ее Величеству: это лучше всего.
— Ты говорил об этом с Королевой? О том, что так долго хероводил?
— Я обо всем говорил — чистосердечно. Обо всей моей растленной жизни. Королева и сама так хотела. Даже настаивала. Но я был осмотрителен в выборе слов. Существует масса вещей, которые, безо всякой на то нужды, можно облечь в непристойную форму. Я всегда выражался сдержанно. И если порой возникало нечто такое, о чем мне казалось неуместным говорить вслух, я записывал это на простенькой грифельной доске: на табличке, что всегда лежала на столе, или на той, которую Королева неизменно держала при себе на пышно изукрашенном слоновой костью шнурке, даже во время наших прогулок, поскольку часто, слишком часто являлись мне самые разные мысли и слова, и тогда я внезапно говорил: «Вашу табличку, Ваше Величество». В первую очередь, когда речь шла о тебе. «Мышонок так мил и так хорош собой, Сударыня», — говорил я. — «Самое же упоительное, это его…» — и я записывал слово на табличке, которую Королева извлекала из складок своего развевающегося одеяния и которая крепилась к ее поясу изящным шнурком. Мягким серым грифелем записывал я на этой табличке слово, или слова, и подносил ее Королеве, как волшебное зеркало, и шнурок, крепивший ее к талии Ее Величества, напрягался и, туго натянутый, застывал: так связывал он нас… И тогда она улыбалась… потом я проводил по табличке языком и, стерев написанное, возвращал дощечку ее Величеству. «Сколько лет ему?» — «Он едва достиг совершеннолетия». — «Еще так юн?» — «Да, Ваше Величество. Не находит ли Ваше Величество, что он должен еще семь лет, без устали… Одну секунду, Вашу табличку, молю Вас, Ваше Величество». И я записал слово. Королева чуть помедлила, однако сию же секунду кивнула, и слегка улыбнулась, почти неприметно. «Да, это было бы недурно. Скажите ему об этом». — «Должен ли я буду присовокупить, что это есть всемилостивейшее распоряжение Вашего Величества?» — «Пожелание, я бы сказала». — «Это одно и то же, Сударыня». Возможно, Мышонок, тебе покажется странным, что столь неизмеримо более высокого по сравнению с нами ранга особа снисходит до чего-то такого… обыденного… Но Королева очень, очень мудра. Порой ее охватывает чувство, что она бесконечно стара и изнурена, и оттого она все понимает. Столь тяжелы и утомлены ее веки, что их приходится поддерживать при помощи двух стеклянных палочек… На фотографиях эти палочки, разумеется, заретушированы…
