— Пойду-ка еще кофе сварю, — только и сказал я, и мы втроем спустились в кухню. День, как и жизнь, клонился к закату, и вновь наступал вечер, когда мы вчетвером усядемся в Большой Гостиной и станем болтать о том о сем, попивая красное вино. Это был второй или третий день их пребывания в Г., но ни на одно мгновение старик Альберт дольше чем на минуту нигде не оставлял нас наедине с Фредди — ни ночью, ни днем, ни вечером. Выходить нечего было и думать: со дня их прибытия бушевал ветер — холоднее, чем обычно в Г. для этого времени года, хоть и без дождя, и было довольно солнечно — но и закаленному человеку погода показалась бы слишком суровой для прогулок. Так что этот день тоже прошел в разговорах, за едой и выпивкой. Тигр провел несколько часов в другом, меньшем доме, располагавшемся на краю деревни и служившим нам чем-то вроде садового домика, который мы окрестили Летним Дворцом — в свое время Тигр собирался основать там горшечную мастерскую; мы, разумеется, разок наведались туда все вместе, но и там старик ни на секунду не упустил из виду своего бархатного принца.
После обеда опять последовал треп, вино и, наконец, ужин, для чего мы с Фредди отправились на кухню жарить яичницу; но не успел я проткнуть желтки, как опять притащился старик. «Наша любовь — любовь преследуемая, Фредди, — тихо сказал я. — Нашей любви негде голову преклонить». Старик вопрошающе прокаркал, что это я там сказал. «Да вот говорю Фредди, что юность несказанно прекрасна, — ответил я, довольно сильно повысив голос. — Мы с тобой — стариканы, и уж давно не поем партий в любовной опере. Волосы наши тускнеют, от нас скверно пахнет, зрение падает, слух слабеет — все идет вразнос. Верно, это для тебя мука и немалое испытание — жить с таким сказочным красавчиком. Но я на твоем месте поступал бы точно так же: караулил бы его день и ночь. А на его месте, Альберт, на месте Фредди, я хочу сказать, я бы только одно делал, только одно бы в мыслях имел: как бы как можно чаще, как можно безжалостней и как можно бесстыднее наставлять рога своему приятелю. Ведь не ты же хозяин всех этих прелестей, и уж точно не ты один, тугоухий переперщик с языка могильных червей?! Он ведь изменяет тебе, этот зайчик, с чемпионами по плаванью, кинозвездами, ковбоями, скаутами, молоденькими военными летчиками, солдатами и… девчонками?» На последнем слове я содрогнулся, и мне пришлось сглотнуть. В путанице скорби, ярости, несогласия и смятения «старик» неуверенно затряс головой. «Я забочусь о том, чтобы всегда быть рядом с ним», — дрогнувшим голосом заявил он, не сообщив, однако, ничего нового. Говорить больше было не о чем и, поскольку наши разговоры в Большой Гостиной ходили по тому же кругу, никаких сюрпризов ожидать больше не приходилось. У самого «старика» Альберта была способность к никому не нужным языкам, и он за гроши переводил на дому какую-то напасть с той или иной мертвечины, от которой и впрямь никому никакого проку не было — с этрусского или со староперсидского — и знал, например, все о трудах и жизни знаменитого английского царя поэтов Лорда Ноэля Байрона. Фредди, милашка, очарованный зверь — ему стоило бы семь раз отмерить, поскольку он сам — хотя прямо об этом сказано не было — ничего вообще не делал, это мне было совершенно ясно, хотя он и «баловался красками и кистью», и занимался — так это называлось — изготовлением керамики. У него было еще двое братьев, старший и младший — судя по фото, оба тоже довольно хорошенькие, причем старший точно был «из этих», а в отношении младшего с «этим», по-видимому, пока не определились. Один с треском провалился в университете, другой два раза пытался сдать выпускные экзамены в школе, и оба раза безуспешно. Сам Фредди тоже ходил в какую-то школу в большом городе А., но в какую, и чему в ней в точности обучали и чему не обучали, я так и не узнал, но там «постоянно бывали вечеринки», а еще они там занимались танцами и учились творческому самовыражению и получали общее развитие — но либо у школы не было никакого названия, либо мне его не сообщили. После того, как я высказал соответствующее пожелание, Фредди заявил, что изготовит и обожжет для меня керамическую статую Святой Девы, которую я смог бы вмуровать в нишу в садовой стене, и даже пообещал представить соответствующий эскиз — и действительно, на следующий день по прибытии в Г. он развернул передо мной большой лист серой чертежной бумаги, которая, однако, примечательнейшим образом не содержала абсолютно ничего, кроме весьма смутно намеченных мягким карандашом в нижнем левом углу контуров пятки и двух пальцев ноги — лиха беда начало — и рулон куда-то засунули, потом смахнули и оставили валяться в углу.
Из-за необузданной моей похоти, все нараставшей и никак не получавшей выхода, я постепенно раздувался, распухал и, мало-помалу, не без помощи вина, во внутренностях моих беззвучно, но явственно стали скапливаться газы. Время от времени я выпускал их, не особенно заботясь о том, где нахожусь, за столом ли, за беседой, — я, однако, старался делать это как можно тише. Больше всего мне хотелось бы внезапно пальнуть из задницы прямо в рожу «старику», но для этого мне нужно было бы забраться на какое-нибудь возвышение, а он, «старик» то есть, должен бы был находиться прямо под прицелом; или же пришлось бы попросить его нагнуться и исследовать какую-нибудь воображаемую дыру на заду моих брюк — но ввиду крайней своей подозрительности он, скорее всего, вряд ли купился бы на такой старый трюк. Кстати, все получается как надо, когда в этом нет особенной нужды — это да; но, когда нужно, в решающий момент ничего не выходит, кроме еле слышного, простуженного неряшливого вздоха. Жизнь складывается не так, как обещает, и все, за что ни возьмешься, буксует и заходит в тупик, не так ли? И вот еще что: в меня начинало закрадываться темное подозрение, что Фредди Л. как раз этого самого и хотел: чтобы за ним все время таскались, и то, что «старик» постоянно вваливался к нам, его не раздражало, а скорее возбуждало. Близилось время их отъезда, уже прикидывал я, после того как, поужинав бутербродами, мы вновь бездумно уселись за красное вино в Большой Гостиной. Господи, о чем еще было нам говорить? За выпивкой я, как правило, распространялся о том, что можно было пить, а что нет, и как часто, и как много, и что хорошо шло с тем-то и хуже — с тем-то, до тех пор пока всем, включая Тигра и меня самого, это не осточертевало. В беседах я много внимания уделял своему пристрастию к алкоголю, которое все еще надеялся преодолеть или взять под контроль, но старик Альберт С. об этом и не заикался, а просто хлебал все, что ему наливали, все подряд, как старая коняга, способная умять не только хлебную корочку — пригоршню корок, да что там — колыбельку корок, ванну, комнату для гостей, набитую корками. «Он все это испаряет, — подумал я, — старик-то, тем и сыт, а что касается телесной стороны любви — он уж, наверно, и не может больше ничего — и кто знает, не от того ли одолевает его эта поистине знаменательная, возможно, и в самом деле пьяная ревность».
— А ты недурственные стихи писал, — вдруг во всеуслышанье обратился я к старику. — Я все эти годы за ними следил, их в разных газетах печатали. Есть очень хорошие. — Старик Альберт С. был тоскливец и пьянчуга и, благодаря своему дару никчемных языков переводил за гроши чужие, такие же никчемные книги, и в Бога не верил, хотя по любой травинке, дереву, любой твари можно было видеть, как все растет, и, учитывая все эти злосчастья и измены его красавчика дружка, не дано было ему писать изумительную прозу о мужской любви, — у него были лишь весьма средние поэтические способности, которые, из-за его пристрастию к каламбурам, никогда не будут переведены ни на какой чужеземный язык даже теми, кто одарен талантом к живым языкам. Отравить бы его — раз, и готово дело. Однако чего бы ему такого в стакан напузырить?
