А сами — ушли навсегда.
Мёртвых ведь хоронят, так? Чтобы не перепутать с живыми.
Но ходят среди нас мертвецы, ох, ходят. Среди людей — всё больше мёртвых. И пахнет в городах мертвечиной. Потому что там питаются падалью. Потому что чернь, населяющая их, род свой ведёт от падальщиков, рвущих из пастей друг у друга последний кусок, после того как хищник полакомился.
Так чем лучше Красная Комната бетонного склепа?
И чем лучше Склеп смерти в Сиреневой Пыли?
Одиночество смирительной рубашкой сдавило Румбо. И захотелось вдруг плакать, но слёз не осталось в похожей на штрих-код душе.
— Нет! — отчетливо произнес в темноту Румбо, — врёшь: не возьмешь!
Моя душа — не магазинный чек.
Моя душа — израненная птица,
Что ищет над землей чужой ночлег,
Чтоб утром в пламя снова воплотиться.
— Нет… — Румбо уперся лбом в стену, — Нет! Нет! Нет!! Не спросил я позволенья, не упал я на коленья, не повис в тугой петельке, не упился водкой в стельку, не поддался, не отдался, не прогнил и сьебался! Что же делать мне теперь? Лбом стучать в стальную дверь? Открывайте, дескать, ну! Утопил я блядь-Муму! Приморил собачку грешник. Подпалил птенцам скворечник. В кислоте зажарил рыбок, вздернул ящера на дыбу, вздрючил колли, съел лягуху, высрал бублик и ватруху, утопил в толчке змею и любовницу свою.
Да. И любовницу свою.
Он в который раз ощупал шершавые стены темницы, пытаясь анализировать.
Если он мёртв, не является ли Адом место, где он находится?
Как он вообще здесь оказался?
Женщина привела?
Но до этого он пил водку с Митей и Валерой на даче. И уже под утро пошел погулять. И нырнул в прорубь. Надо же. Угораздило. О чем они говорили до этого? Кто-нибудь помнит?
Рука нащупала неровность, материал которой отличался от окружающего. Так и есть: это похоже на две железные кнопки. И пульт, круглый пульт. Он уже встречал его в своем сиреневом кошмаре. Помогли ли тогда кнопки? Не особо.
Но, во всяком случае, он выжил?
Значит, помогли. Не помогли — не жил бы.
Да ведь ты — всё равно мёртв! Значит, терять тебе нечего.
Румбо наугад надавил кнопку.
Нееет, это сумасшествие.
Никто не знает, что со мной происходит, где я?
Это кошмар, кошмар одиночества.
Уж пусть лучше врач: психиатр или патологоанатом — но живой, по крайней мере.
С мёртвыми врачами неприятно разговаривать.
— Придётся потерпеть… — отозвался Ефим Тимофеевич, — я, знаешь ли, тоже сюда не стремился. Дома у меня жена, дочь… уже почти взрослая, школу заканчивает… требует ласки и защиты, так-то. На кого я их оставил, по-твоему?..
— На жалость бьёшь, гражданин начальник? — усмехнулся Румбо, лихорадочно соображая, что делать дальше.
После нажатия кнопки его перенесло на морозную городскую улицу, по которой шагал он в кожаной куртке и не по погоде легких кроссовках, а назвавший себя Ефимом Тимофеевичем следовал рядом, крепко стискивая Румбо под локоть.
Первым желанием было: бежать. Замочить врачу по башке — и бежать… только как замочить сподручнее? Мясорубки-то нету… а если локоть рвануть на себя — и с разворота с другой руки ему в рыло? Он, гад, верткий… чуть дернешься — за спину уходит… Надо осмотреться: где мы, куда идем? Ведь если сразу вот так бежать, это куда глаза глядят, что ли?.. Вроде, никто не страхует, народу на улице мало, вечер… в какую сторону бежать хотя бы? Так и в тупик угодить можно.
Рассуждая так, Румбо бежать не спешил, решив проверить, что будет дальше — а при первой возможности врезать лепиле меж глаз и унестись вдаль, молотя каблуками.
Только б дыхалка не подвела.
Дыхалка-то у меня того-с: не фонтан. Адреналин сколько сил уже сжег… гормоны требуют топлива! Всякое ощущение требует топлива.
— Ты подожди меня здесь… я быстро! — весело пообещал Ефим Тимофеевич и скрылся в неприглядного вида парадном.
Румбо, не ожидавший такого расклада, поначалу и вправду стоял, как вкопанный — а затем осторожно пошел, озираясь и горбясь.
Остановился.
А куда он идет?
Где он вообще находится?
В спортивном костюме, кроссовках на босу ногу, и накинутой на плечи драной «косухе». А на улице, похоже, ниже нуля.
Что в карманах?
Пусто. Вообще пусто. Даже подкладку прощупал.
И что он будет делать ночью в незнакомом городе с пустыми руками и карманами? Так и замёрзнуть недолго.
Может, лучше и вправду подождать Ефима Тимофеевича?
Может, он в тёплое место приведет? И чтоб пожрать (Румбо осознал вдруг, что давно и сурово голоден), и рюмашку махнуть — согреться…
А потом уж он сбежит. Согреется, освоится, пожрет — и тогда сбежит. Непременно сбежит. Может, бабла перехватить удастся. Или еще там чего, по ходу пьесы.
Ведь Ефим Тимофеевич, вроде бы, один. Приветлив и не вооружен (хотя здесь есть сомнения). Но, во всяком случае, доверяет — раз оставил на улице, а сам ушел. Значит, не ждет, что убегу. Или наперёд знает?..
…— Ну, ты и дурак, приятель… — покачал головой Ефим Тимофеевич, появляясь из дверей закусочной, — чего ж не убежал? Я ж специально тебя одного оставил!
— А? — оторопело уставился на него Румбо, и тот час рванул, что есть мочи, но напоролся рёбрами на тяжелый пинок Лёхи-и-Нереста.
Затем знакомый удар по затылку — и темнота.
…Он снова очнулся во тьме у пульта.
Снова привкус крови во рту и плохо двигается челюсть. И теперь еще в глазах, кажется что-то не то… разводы и вспышки какие-то. Может, это сетчатка скоро отслоится на хрен? И кто за это в ответе?..
Подожди, какую кнопку он тогда нажимал? Вот эту, которая слева — если стоять к стене лицом. Что если теперь нажать соседнюю?
Нажать еще раз?
Он только что мог убежать — и вот опять здесь, и снова с разбитой головой… боль не ощущается: опять анестезия?
Ну, а что, солдат на войне — он разве не такое переживает? Вот разнесло ему осколком бедро, выполз из зоны обстрела, затащили его бойцы за укрытие, анальгетик ширнули: жив и счастлив он.
Счастлив, и не помнит о ране.
Колет, и колет игла… колет и колет. Чтобы не было боли. Чтобы никогда не чувствовать боли.
Но боль возвращается.
Однажды, когда лекарство закончится, боль вернется.
И час этот близок.
Так жми же на кнопку, несчастный: что ты теряешь теперь!..
Вагон качнуло, поток пассажиров толкнул в спину.
