Мы выходим на улицу, тибетские товары прыгают и дрожат перед глазами, трое детей, две девочки и мальчик, дергают нас за руки и за одежду, выпрашивая деньги, мы плывем в тридцатиградусном делийском пекле, нам кажется, что слово Дели произошло от слова delirium,
[40]
или наоборот, не важно, мы не слишком сильны в причинно-следственных связях, Анастасия, ты у нас математик, шестьсот долларов, это сколько тысяч рупий? я считаю, какой бред, да он охренел, этот тибетец, ладно, пойдем погуляем где-нибудь два часа, может быть, у его сына получше с головой, со всех сторон нас кто-то зовет, предлагая свои услуги, трогает за руки, выпрашивая деньги, заглядывает в глаза, семейка факиров завлекающе демонстрирует сонную, пожилую змею, явно равнодушную к радостям мирской жизни, толстый йог кидается нам наперерез, трясет перед нашими глазами бордовой кожаной папочкой с фотографией взвода саду в цветочных веночках и гирляндах, чистеньких и торжественных, только что без этикеток «Made in India», и впаривает нам какой-то бред по поводу собственного ашрама недалеко от Харидвара.
— Ты врубись, а, — говорит Лешка, — ведь они все чувствуют, они же все просекают, они видят, сколько ты им можешь дать, первый ты раз в Индии или не первый, что тебя интересует, и каждую минуту везде все тебя разводят на деньги. Им ничего не стоит попросить у тебя бакшиш в сто долларов — а вдруг ты дашь? И ведь есть персонажи, у которых так сносит башню, что они снимают золотые часы и отдают безногому прокаженному.
Мы выходим на небольшую площадь, и тут же оказываемся в сетях трех кашмирцев, абсолютно непохожих друг на друга, что не мешает им представляться родными братьями. Один из них, самый прикольный, вылитый Буратино, обкуренный до никакого состояния, сразу получает у нас прозвище Перец. Перец очаровывает нас своей нетипичной для индуса индифферентностью к нашим персонам. Два других, один — высокий, горбоносый и тонкий, и второй, чем-то смахивающий на Перца, кудрявый, пониже ростом и покоренастее, настолько неспособны скрыть судорожное желание во что бы то ни стало что-нибудь с нас поиметь, что, глядя на них, трудно удержаться от саркастических комментариев. Мы соглашаемся посмотреть кашмирские кольца, и братцы радостно трусят впереди, поминутно оглядываясь и задавая невыносимо тупые вопросы из разряда «как вам Индия?». Я молчу, в очередной раз предоставив моему приятелю осуществление интернациональных контактов, изредка переводя чересчур витиеватые пассажи, не особенно вникая в их смысл…
… «И вот ты врубись, все, абсолютно все хотят развести тебя на деньги», — слова резонируют в моем черепе, складываются в бумажные фигурки оригами, распрямляются, упруго выстреливая в виски, голова тяжелая и чужая, улыбки, приветствия, что вам угодно, мэм, все что пожелаете, мэм, в голубом небе ни облачка, пыль смешивается с потом, ужасно хочется пить, виски сдавливает огромными невидимыми тисками, я бреду по пластилиновому лабиринту, я не помню, как я здесь оказалась, со всех сторон бормочет, шепчет, выкрикивает, тарахтит, напевает, свистит, скрипит, бьет в уличные барабаны, пиликает на одной струне, пищит, гукает, хрипит, зазывает, заманивает, бессвязно уговаривает, упрашивает, увещевает, проклинает, приветствует, вопит, возмущается, восторгается, визгливо доказывает, молит, мямлит, обещает, бранится, хохочет, огрызается, мычит, покрикивает, предсказывает, пророчит чужая карнавальная жизнь.
Как много боли, и нет никаких причин, и непонятно, что делать, то ли расступиться, разойтись, раздвинуться в стороны, дать ей возможность беспрепятственно выйти, то ли она все равно будет лезть, просачиваться сквозь тебя там, где захочет, пока не выйдет вся, но сколько ее? и есть ли дно? Жертвоприношение или прощение? Чистилище или причастие? восьмеричный путь или Воскресение? два, три, миллион миров, слившихся в едином единовременном танце, индийские хлебцы в ресторанах в форме церковных просфор, я иду по пластилиновой мандале, смуглокожие бритоголовые херувимы в бордовых одеждах играют на валторнах, раскольник или распутник, расстрига или схимник, наркоман или святой, Махакала или Харон, кто он, мой проводник? или полупроводник, или диэлектрик, я или ты, все течет и плавится, сухие листья шелестят под ногами, но ведь есть место, куда я должна вернуться, откуда эта тема вечного возвращения, заворожившая пифагорейцев, гностиков и Ницше? — какое место, Настя, зачем? — но ведь существует же какая-то система координат, точка отсчета? — да ерунда это все, это все слова, они не имеют смысла, есть множество реальностей и множество путей, и ни один не лучше, а ты зациклилась — христианство, буддизм, ислам — нет, это неправда, я знаю, что есть слова, которые только указывают на смысл, намекают, кивают в его сторону, улыбаются, как Чеширский кот, и есть совсем другие слова, есть Слово, и я это шкурой чувствую, понимаешь, Лешка, я не могу это доказать, я просто знаю, что на самом деле не все равно, какой путь, и то, что для христианина рай, — для буддиста — ад, — да бред это все, ты мне впариваешь какие-то догмы, и Будда, и Христос, и Заратустра, и Махавира, и Мухаммед, и Гурджиев, и еще тысяча других говорили об одном и том же, а люди все переврали, приспособили под себя, создали своды законов, мертвые рамки, и если ты неспособна узнать, увидеть и услышать ту единую Истину, о которой они говорили, это твои личные сложности — ну неужели ты не чувствуешь, что, когда ты заходишь в православный храм или шиваистский храм, ты попадаешь в совершенно разные пространства, там живут различные сущности, там разные ценности — да херня это все, какие сущности? это как в анекдоте, те же самые яйца, только сбоку — значит, для тебя все равно, куда идти? — все равно — это значит, что ты никогда нигде не был, потому что нельзя говорить о христианстве, не участвуя в ритуалах, не исповедуясь и не причащаясь, это тогда не христианство, а сумма информации, которая сидит в твоих мозгах, — да как ты можешь судить, где я был, а где не был, и потом, я и не говорю, что я христианин — черт, ну не можешь ты тогда говорить о Христе, потому что у тебя нет личного опыта жизни во Христе, нельзя говорить, что Христос — это аватара, когда я это слышу, я понимаю, что это слова человека абсолютно внешнего, абсолютно не понимающего, что такое христианство, потому что основа христианства в том, что есть Бог Отец, и Бог Сын, и Бог Дух, и они равносущностны и равноипостасны, и Иисус — это не просветленный человек, в отличие от Будды — да мало ли что говорят священники, что ты мне догмы все время впариваешь, у меня свой путь, у меня есть сердце, у меня есть внутренний центр, а слова — это все внешнее, они ничего не значат — что же ты тогда так рьяно относишься к моим словам? — да я не отношусь рьяно, не можем же мы вообще не разговаривать…
Голова раскалывается с хрустом, осыпается луковой шелухой, и из нее вылупливается новая, здравствуй, Настенька, это я — твоя свеженькая головка, namaste!
[41]
Мы входим в подвальную комнатку со стеклянными витринами вдоль стен, в которых лежат всевозможные серебряные украшения. Ничего особенного, все очень однообразное, много лазурита, почти нет бирюзы. Двое раздолбанного вида европейцев, парень с дрэдами и девушка в грязной майке, копаются в огромной куче цепей и кулонов, лежащей на прилавке, взвешивают отобранные на маленьких электронных японских весах. Перец куда-то отсеялся по дороге, кажется, что он просто поглотился грудами великолепного хлама, превратился в тряпичную куклу и теперь кивает головой туристам из темных углов, братцы-кролики нервно жмутся в углу, обхватывая за спиной руки и с вожделением ожидая комиссии за то, что заманили нас к этому подпольному ювелиру.
