Отрешенный попрошайка молча смотрит на меня в упор и молча совершает рукой колебательные движения — открытой ладонью — ко мне, сложив горстью — ко рту. Смысл этой пантомимы ясен даже слепому. Я качаю головой — no, babu, no bucksheesh. Продавец книг, невольный свидетель, разглядывает меня с приторным интересом — Swedish? Norwegian? Я усмехаюсь — двадцать рупий, и я скажу. Продавец расплывается в довольной улыбке — по, mam, no bucksheesh. Но если вы купите книжку, я сделаю вам скидку. — Я выбираю Ирвина Уэлша «Trainspotting» и «The Acid House». Страна должна знать своих героев.
Мы поднимаемся на крышу поужинать (позавтракать?), мы — единственные посетители в столь ранний час. Лешка крошит гашиш, я вытряхиваю табак из сигарет, индусы-официанты наблюдают с почтительного расстояния, как мы сворачиваем джойнты. — Сколько времени? — пиздец тебе, девочка — то есть? — анекдот такой есть, сидит наркоман, вот как я сейчас, крошит гашиш в ладонь, подходит девочка с мячиком, спрашивает, сколько времени, дяденька, он переворачивает руку, посмотреть на часы — пиздец тебе, девочка… — Я листаю книги. «Он был хорошим сыном, и как все хорошие сыновья, он действительно любил свою мать. Он просто-таки боготворил ее… И все же он никак не мог заняться с ней любовью; по крайней мере, не при своем отце, наблюдающим за ними…
Он встал с постели, накинув халат поверх своей застенчивой наготы. Проходя мимо отца к выходу из комнаты, он услышал слова старика: «Ну чо, Эдип, совсем заебал тебя этот комплекс…»
[75]
No comment. Мне все ясно, Лешка. Я все поняла. Они думают, что они — в Индии. Что они сбежали из Тель-Авива, Токио, Дубровника, Адис-Абебы, Стокгольма, Рио-де-Жанейро, Граца, Бендер, Каракаса, откуда угодно, от родителей, карьеры, социума, неврозов, преподавателей, неудачных романов, смерти лучшего друга от передоза, от всей этой херни — в Индию. Мы все думаем, что мы — в Индии. — Я слышу свой голос со стороны и издалека, почти вижу его, как он конденсируется в тяжелые маслянистые капли и висит в воздухе. — Мы, как колонизаторы, едем сюда за пряностями, наркотиками, дешевыми украшениями и экзотическими откровениями. И мы остаемся — здесь тепло и дешево, здесь всем хватит места, здесь нельзя умереть с голоду, мы платим гроши за комнаты с душем, питаемся в забегаловках, шляемся по ашрамам, курим гашиш и танцуем в Гоа, мы — как растения, мы легко приживаемся на плодородной почве, а индусы не мешают нам оплачивать наши иллюзии. Нам ничего не нужно, мы ничего не хотим, нам все по фигу. Мы наконец поняли, что…
Но мы — никогда не попадем в Индию. Понимаешь, весь ужас в том, что это ловушка, западня, бархатное болото, муляж из папье-маше, мы — вокруг, над, под, мимо, помимо, вместо, но никогда не в месте и не во времени, мы — их мираж, их сон, мы живем в резервации наших привычек, и ты можешь прожить здесь годы и никогда не узнаешь, что индусы едят руками, потому что ты ходишь в кафе, где орудуют ножами и вилками такие же, как ты, потому что для того, чтобы быть в Индии — нужно знать язык, нужно жить внутри ЭТОГО социума, а это тоже — СОЦИУМ, со своими правилами, и законами, потому что нужно выходить замуж или жениться на индийцах — чтобы в семье вылезла вся та куча деталей и нюансов, о которых нам не расскажет ни один антрополог, вернее — рассказать-то расскажет, только тело наше по-прежнему не будет об этом знать, все эти юнгианские заморочки — архетипы смерти, продолжения рода и хрен знает чего еще.
Потому что мы — в лимбе. Это про нас у Данте — «взгляни — и мимо», мы все — жертвенные животные, мы все — агнцы, принесенные в жертву Востоку, и мы должны понять это, и вырваться, и прорвать этот пузырь, и попасть куда-то — за край, потому что мы не можем вернуться, мы уже никогда не сможем вернуться в Москву, Гамбург, Брюссель, Венецию, но и в Индии мы — еще не мы, а только намек на нас, предвестие нас, возможность нас. Мы все — TRAVEL АГНЦЫ… И, может быть, только один из тысячи дождется своего воскресения… Но кто сказал, что это — не ты?! Я говорю, говорю, говорю…
Я чувствую огромный поток любви, который подхватывает меня, закручивает меня, уносит меня. Все дальнейшее наше пребывание в Дели похоже на феерический цветной сон, меня не покидает постоянное ощущение близости
Божьего промысла и грандиозности Его замысла. На каждом шагу нас подстерегают знаки, встречи и чудеса. Я всасываю в себя, как гигантский пылесос, все эти знакомства, истории жизни, истории бегства, истории любви, ночные разговоры, деловые встречи, совпадения, случайности, синхронные действия, откровения, глоссолалии и провидческий бред, и я чувствую, как они оседают внутри меня драгоценной серебряной пылью.
Русский вертолетчик из Владивостока Стас, проработавший всю жизнь среди военных и моряков, невысокий, жилистый и загорелый, с чеховской бородкой, непонятно зачем прилетевший в Индию, живущий здесь уже десять месяцев, потерявший паспорт и купивший за два дня до нашего отъезда на черном рынке голландский, почти «чистый», за шестьсот долларов — он же только до девяносто восьмого года — черный рынок выдает, черный рынок и продлевает — не говорящий даже по-английски, вернее, теперь уже слегка говорящий, я чувствую, что еще немного и сама начну задавать вопросы в стиле Стаса: sorry? possible to give m-m-m-m?
[76]
постоянно курящий хаш, постоянно судорожно рефлексирующий свою сорокалетнюю жизнь, замороченный, офигевший, рассказывающий о том, как он продавал японские машины, — ну ты, понимаешь, с кем я всю жизнь общался, моряки, военные, криминал… ой, то есть что я сказал, коммерция, я хотел сказать коммерция — руки в татуировках, он в совершенстве изучил систему продажи фальшивых паспортов, да здесь половина тусовки давно не помнит своих настоящих имен, есть паспорта «чистые» и «грязные», есть американские, европейские и азиатские, он долго выбирал, он долго думал, на что он живет? у него есть запас, но он уже думал о каком-нибудь деле, давайте покурим, вы представляете ребята, я ведь всю жизнь глушил водку и кололся, я ведь никогда не курил, колючие стальные глаза постоянно в движении — он ежесекундно вглядывается в беспросветную клубящуюся даль себя в поисках хотя бы одного неподвижного объекта, хотя бы одного ориентира — вот зачем ты меня спросил? я еще об этом не думал, а теперь буду думать, я еще не хотел об этом думать, а теперь мне никуда не деться, да-да-да, сейчас, сейчас, сейчас мы покурим и все будет хорошо, все-таки ты напрасно это спросил, ай-ай-ай, хорошо, я сразу, сразу понял, как только… Господи, как я жил, и не знал ведь ничего, Лешка, она ведьма, ты посмотри, как она смотрит, и эти волосы, и такая энергия по низам, нет, ты только посмотри на нее, а сейчас придет Али, бы не знакомы с Али? приходит Али, иранец с глазами мага и пластикой вельможи, с карими мусульманскими глазами, в свободных бордовых брюках, белой майке и расшитом индийском жилете, он уехал из Ирана сразу после исламской революции, до этого все было по-другому, Иран был открытой страной, на пляжах загорали красивые европейские женщины, он много путешествует, вы были в Ришикеше? когда? я только что вернулся из Ришикеша, я жил там с моей girlfrend, она из Литвы, мы были вместе почти сорок дней, мы жили за вторым мостом в домике саду, загорали и купались, это было потрясающе — вы ловили рыбу? — вопрос Стаса вызывает смеховой шквал — вы ловили рыбу в Ганге? ха-ха-ха, кто же ловит рыбу в святой реке?…она из Литвы? Отто тоже из Литвы, плутоватый лис Отто живет вместе со Стасом, он приехал по делам, ему надо отправить карго, он еще немного потусуется и вернется домой, он тоже подумывает о том, чтобы купить себе фальшивый паспорт, дома его ждет жена, Али берет меня за руку — ты тоже русская? не может быть, у тебя британский акцент — я работала в Лондоне — работала? но ты такая юная, сколько тебе лет? и ты такая красивая, русские женщины не такие — почему это не такие? — возмущается Стас — я — эксклюзивная модель, hand-made — xa-xa, hand-made, это хорошо, когда ты уезжаешь? завтра? Али смотрит на меня и улыбается, Господи, ну почему я завтра уезжаю! Али берет со стола монетку — хочешь, я сделаю для тебя чудо? я хочу, он показывает мне монетку, прижимает ее двумя пальцами правой руки к левой, чуть выше запястья, снова улыбается, убирает правую руку — монетки нет, что это было? это суфийский фокус, ты знаешь о суфиях? да, ты — суфий? Али улыбается, и в его сумасшедших мусульманских глазах вспыхивают желтые крапинки, а теперь верни ее обратно, я не могу, это же было чудо, нельзя вернуть чудо, Анастезия, ОК, Али, я тоже сделаю для тебя чудо, я сделаю вид, что я тебе верю, ха-ха-ха, это замечательно, Анастезия, ты действительно знаешь о суфиях, а Майкл купил себе мотоцикл, Майкл успокоился, вы знаете, у него никого не было, кроме мотоцикла, он очень одинок, и когда он был вынужден его продать, потому что его мама написала ему из Германии, что ей нужны деньги, он заболел, он совершенно заболел, он специально спустился с гор в Дели, чтобы купить новый мотоцикл, ха-ха, спустился с гор, Стас, какая патетика, горец Майкл похож на Железного Дровосека из «Волшебника Изумрудного города», он двух метров ростом, худой и бледный, весь в веснушках, рыжий немец Майкл приехал в Индию в семьдесят девятом, Боже, нам с Алексеем было по четыре года, мы еще даже в октябрята не вступили, он ходит в черных штанах Беспечного Ездока с множеством карманов, в болтающейся на нем, как на жерди, вылинявшей красной жилетке тоже с кучей карманов, у него даже на руках веснушки, и блеклые печальные голубые глаза, Майкл жил в Гималаях, там совсем другой воздух, там все по-другому, и вода, разве можно сравнить горную воду с той, что в Дели, он приходит в ресторан со своим сыром и бананами, заказывает рис, просто рис без ничего и творог, у него температура, разве это рис? это не рис, вы бы видели, какой рис в горах — красный гималайский рис, он раза в три больше этого, Майкл говорит очень медленно и тихо, он не ждет ничего ни от людей, ни от Дели, люди не слышат друг друга, они не понимают друг Друга, он так устал говорить по-английски, все время по-английски, он уже две недели ищет мотоцикл, и каждый раз, когда он находит объявление о продаже и приходит по адресу, оказывается, что оно старое, ему уже несколько месяцев, люди не думают друг о друге, тот, кто повесил объявление не думает о том, что надо указывать дату, когда ты его написал, или что если ты продал мотоцикл, то надо пойти и снять все объявления, которые ты развесил, потому что кто-то потратит время на то, чтобы найти тебя и выяснить, что ты продал свой мотоцикл три месяца назад, и кто-то расстроится, но нет, зачем об этом думать, ты уже продал свой мотоцикл и получил свои деньги, зачем тебе думать о других, или он приходит по объявлению, и видит вместо мотоцикла восемьдесят девятого года мотоцикл восемьдесят пятого года, а зачем ему такой старый? почему бы не указать год? Майкл медленно режет банан складным ножом в тарелку с рисом, это очень хороший нож, в Индии не делают таких ножей, индусы глупы, они ничего не могут сделать толком, может быть, где-нибудь на границе с Непалом или Пакистаном и можно найти хорошие ножи, но только не в Индии — ну и сидел бы себе в горах, или еще лучше — в Пакистане — шепчет мне Лешка, за индусов мы готовы стоять горой, и вот теперь Майкл нашел себе мотоцикл, он ходит радостный и оживленный, он играет в бильярд с хозяином German Bakery, он может ругаться по-немецки и его, наконец, поймут, за компанию с Майклом в бильярд играет еще один иранец, Мамед, он, видимо, переболел в детстве полиомиелитом, и ходит прихрамывая и опираясь на палку, он всегда задумчив, он в постоянных раздумьях о том, как ему жить дальше, где взять денег, куда поехать, что делать? этот маниакальный вопрос недоспавших русских интеллигентов звучит с тревожным трагизмом из уст Мамеда, тоже сбежавшего от исламской революции. Мамед забывает на столе свой нож, и мы с Лешкой долго возимся с ним, совершенно не понимая, как его можно открыть. Вдруг случайное скользящее нажатие — и лезвие выскакивает, лезвие, которым можно убить, профессиональное лезвие, слегка поцарапанное, а ножик-то с секретом! и наш трогательный тихий Мамед, передвигающийся при помощи палочки, далеко не так прост! я нахожу его внизу, в холле гостиницы, он сидит на стуле и дремлет, свесив голову с черным хвостиком, как у Чипполино, отставной наемный убийца на отдыхе, или просто тревеллер?.. Нам надо заплатить тибетцам остаток денег за благовония, я перевожу из Москвы часть денег, чтобы вложить их в благовония и окупить поездку, в Москве минус два, в Москве снег, четверг — последний день, когда мы можем сдать груз в «Ист-Лайн», мы уверены, что представительство «Western Union» работает до семи, я влетаю без пятнадцати семь в пустой холл — на всех окнах железные жалюзи, вокруг центрального компьютера компания индусов — что-то случилось, мэм? я бы хотела получить деньги — сожалеем, мэм, но мы только до половины шестого — о, нет, это невозможно, вероятно, у меня на лице написано такое отчаяние, что меня усаживают в кресло, мне приносят чай, я погибла, я была уверена, что они до семи, вы уверены, что вы погибли, мэм? для мертвой вы слишком свежи и красивы — они переглядываются и ухмыляются — нет, я совершенно уверена, я должна получить эти деньги сейчас, я уезжаю вечером, у меня долги, я должна вернуть деньги и заплатить за отель, где я живу? «Hare Rama guest house», о, так вы из Израиля, мэм? Я? вот только за еврейку меня здесь еще не принимали, нет, я из Китая, простите, мэм, но очень много израильтян приходят получать деньги из «Hare Rama guest house», я ничего не имею против израильтян, я всех их нежно люблю, и согласилась бы быть еврейкой, почему нет, но я не еврейка, семь часов, охранник закрывает последние двери, значит, вы погибли, мэм? о Боже, ну сколько можно повторять, они снова ухмыляются и перемигиваются, они выдадут мне деньги, у меня хорошая улыбка, какой код? да, все верно, ваши деньги, мэм, я выскакиваю из банка и бегу к ждущему в рикше Алексею, теперь — к тибетцам, в «Ист-Лайн», домой, а эти суки надули меня на двести рупий, нет ты только посмотри, а, они недовыдали мне двести рупий, я совершенно не расстроена, я захлебываюсь от любви к коварным сикхам, заигравшим мои денежки… «Ах, поле, поле, поле, поле, поле Чудес в Стране Дураков!..»
