— Непонятно, — удивлялся Давид. — Почему он никогда не высыпается? — Лично у него сон отнимала не политика, а мысли о Дженис. Он жил воспоминаниями о ее гибком теле, о скрещенных руках, поднимающих подол платья, о милом ушке, о том, что произошло между ними и теперь постоянно воспроизводилось в его памяти, несмотря на минувшее время.
«Поеду к ней! Если не найдется работы на какой-нибудь лесопилке, в крайнем случае займусь бейсболом». Он принял вполне осознанное решение. Ему вдруг стаю стыдно при мысли о необходимости сказать Грегорио, что его совершенно не прельщает игра за дядину бейсбольную команду. Чато посоветовал ему даже не заботиться об этом.
— Отец по сути всего лишь реакционный старикашка, трусливый мелкий буржуа, который неспособен разглядеть исторической роли нарождающегося пролетариата! Призрак бродит по Мексике, Давид, призрак коммунизма! Тебе надо больше узнать о революционном движении! — Чато оставлял брату стопки отпечатанных на мимеографе страниц, чтобы читал на досуге. Но стоило Давиду пробежать глазами одну-две строки, как ему становилось скучно или тут же одолевал сон. Не понимал он, что написано в этих бумагах, и не хотел понимать. Двоюродный брат напоминал ему Марию Фернанду; та тоже заставляла его изучать брошюры о защите окружающей среды и хищническом разграблении водных ресурсов.
— Мы спасем мир, Санди, спасем наши реки! Чтобы прочитать полученную от нее экологическую литературу, Давиду понадобилось бы года три. А он изнемогал от желания вновь услышать голос Дженис: «Аге you Kris Kristofferson?» — вдохнуть запах ее кожи, ощутить горячую плоть в промежности. Какое ему дело до плачевного состояния речки Кеме, что стекает с гор Атакора и чья загрязненная вода отравляет существование племени барибас? Давиду хотелось только одного — вернуться в Лос-Анджелес, но он убил человека и жил как преступник — без денег, в разлуке с близкими людьми, в страхе перед внутренним голосом, не оставляющим его в покое.
Надежды, которые Давид связывал с Чато, также не оправдались. Двоюродный брат изменился до неузнаваемости; он теперь смотрел на действительность только через призму социализма.
— Отращивать волосы и носить расклешенные брюки — это еще не значит быть современным человеком, — внуша! он Давиду. — Ты должен соответствовать эпохе, в которой живешь, помнить о своем долге перед историей. Ничего, что тебе не вполне доступны мои слова, это не твоя вина. Я просто хочу, чтоб ты знал: общественный строй, за который мы боремся, создаст возможности для излечения таких болезней, как у тебя; при социализме полностью исчезнет человеческая отсталость любого происхождения. — Давиду хотелось поговорить с братом, как раньше, в детстве, но Чато этого не понимал.
— Чато, чем считали ацтеки Млечный Путь?
Брат перестал раскачиваться и сердито уставился на него; дело было поздним вечером, оба сидели на веранде в ржавых креслах-качалках.
— Давид, мы обсуждаем то, что касается непосредственно тебя!
— Ты мне как-то раз говорил, чем считали ацтеки Млечный Путь, но я не запомнил. Египтяне принимали его за рассыпанные зерна пшеницы, инки — за звездную золотую пыль, а вот насчет ацтеков я правда не помню — вроде что-то связанное с кроликом?
— Это Луну ацтеки считали кроликом; дались тебе всякие сказки, Давид! Будто не знаешь, что человек уже оставил свой след на лунной поверхности!
— Как это?
— Да ну- ты что, действительно не знаешь? Вместо того чтобы решать проблему мирового голода, гринго предпочли высадить трех астронавтов на Луну.
«Не иначе, твой двоюродный брат начитался Жюля Верна и захотел нас удивить», — вставил внутренний голос.
— А как они туда добрались?
— На космическом корабле.
— И что они там увидели?
— Ничего, на Луне ничего нет, братан, неужели ты не читал? В прошлом году все газеты печатали репортажи!
— А в Чакалу не завезли… Чато, расскажи мне о Млечном Пути.
Тот бросил на Давида недовольный взгляд; его долг — приобщить младшего брата к борьбе, насколько возможно, и времени на разные глупости не было.
— Послушай, Давид, нельзя всю жизнь забивать себе голову чепухой вроде Млечного Пути, Плеяд и Дженис Джоплин. Кстати, этой певице нечего предложить революционной молодежи. Будь последовательным, найди свой окоп и оттуда дай бой!
«Вот это мне нравится! — обрадовался голос железным ноткам в голосе Чато. — Кажется, запахло порохом!»
— Каждый из нас должен вступить в сражение за новый порядок, — продолжал Чато, — сделать свой, пусть маленький, вклад в общее дело!
— Раньше тебе нравилось рассказывать мне о Млечном Пути…
— Раньше было раньше, а сейчас есть сейчас! Теперь у нас другие потребности! — Давид заметил, что брат разволновался, у него загорелись глаза, но не разделял его восторга. Зато он вспомнил сладкий голос Дженис: «ls this place the Chelsea Hotel?* Хочешь — к тебе, а можно в моем номере…»
* Это отель «Челси»? (англ.)
Ночью Давид встал выпить воды и увидел в гостиной раскрытый чемодан, полный денег, оставленный там Чато. «Зачем он принес сюда эти деньги? Нельзя ли взять, сколько мне не хватает, чтобы уехать в Калифорнию?» Давиду больше всего на свете хотелось вернуться на бульвар Сан-сет, но его накопления не увеличивались. Удивительно, но вся прожитая жизнь словно сократилась для него до единственного воспоминания о тех восьми минутах с Дженис Джоплин; перед глазами так и стояло видение ее обнаженных ног на лиловом ковре. Давид решил поговорить об этом с Чато, когда тот проснется, но утром брат сообщил, что не появится в течение нескольких дней.
— Куда ты поедешь, Чато?
— Я не могу тебе сказать.
— А что будешь делать?
— Не задавай лишних вопросов!
И Давид забыл попросить у него денег. Через день он услышал по радио в вечерних новостях, что похитили банкира Иригойена, когда тот выходил из церкви после окончания мессы. Полиция полагала, что преступление совершили партизаны. Давид вспомнил о двоюродном брате, но тут к нему в гости приехал Чоло.
— Как дела, друг мой Санди? — Чоло неизменно привозил с собой упаковку пива и не уезжал, пока они не выпивали его все без остатка. Давид настраивал радиоприемник на станцию «5–70», где звучала музыка «Лед Зеппелин», «Доре», Сантаны и, конечно же, его любимой певицы, о встрече с которой он не переставал мечтать.
— У нее на руках были браслеты? — любопытствовал Чоло.
— Не помню.
— Да ты вообще ничего не помнишь! А халат, говоришь, психоделический?
— Да, какой-то странный, разрисованный весь.
— А ноги у нес длинные?
— Не обратил внимания.
— Кактус ты, Санди! КЪк можно сношаться с бабой и не видеть, что она собой представляет?
— Дело в том…
— Черт подери, тебе еще учиться и учиться!
