Второй вывод связан с тем, как Ричард Никсон использовал эти пленки. Большинство любителей прослушивания видят в своих игрушках средство следить за ближними, но Никсон велел техникам почти все скрытые «жучки» установить так, чтобы они находились поближе к его персоне.
По словам Баттерфилда, Никсон был настолько одержим желанием запечатлеть каждый жест и шаг своего президентства для учебников истории, что порой, казалось, ни о чем больше не думал. Например, по пути из Белого дома в свой кабинет в здании Исполнительного управления президента он всегда держал у рта небольшой диктофон и, деревянно шагая по лужайке, постоянно вел с ним беседу. И хотя этих записей мы никогда не услышим, то, что он постоянно их делал, подтверждает наблюдение Алекса Баттерфилда, что Никсон был так околдован самим фактом своего президентства, что поверить, что его добился, мог, лишь если записывал каждое мгновение, чтобы, как белка, рассовать записи по тайникам на завтрашний вечер или для грядущих веков.
В противоестественной одержимости Никсона своим местом в истории просматривается жалостная ирония, если представить себе, что, наверное, творилось у него в голове, когда он в какой-то из последних дней своего обреченного президента наконец понял, какое именно место в истории ему уготовано.
Ничтожный довод, дескать, «Никсон достаточно наказан» – в том виде, в каком обычно приводится, – невежественное клише политических журналюг. Но только вообразите себе, как тем вечером он идет – неуклюжий и одинокий – по лужайке Белого дома, не замечая никого и ничего, кроме крошечного черного с серебром диктофона, который держит у рта, и с хрупкой напряженностью помешанного тихонько наговаривает для «истории». И когда вы будете вглядываться в эту картинку, помните, что в ближайшие триста лет имя «Никсон» будет испускать странную вонь и что отныне в каждом учебнике истории «Никсон» станет синонимом позора, коррупции и провала.
Ни одного другого президента в истории Америки не изгоняли с позором из Белого дома. Ни одному другому президенту не приходилось возглавлять унизительный коллапс собственной администрации или бессильно (и виновато) наблюдать, как уводят в тюрьму близких друзей и высокопоставленных помощников. И наконец, ни один президент Соединенных Штатов никогда не был под уголовным следствием, ни одному не грозили импичмент и суд, шанс сгорбиться на скамье подсудимых в федеральном суде и отправиться в тюрьму, если бы не внезапная президентская амнистия от человека, которого он назначил своим преемником и который избавил его от высшего унижения.
Такова вонючая реальность, определившая место Ричарда Никсона в истории Америки. И в таком неприятном контексте довод, что «Ричард Никсон достаточно наказан», приобретает совершенно иной смысл. Никсон много одиноких ночей проведет у себя в кабинете в Сан-Клементе, снова и снова просушивая записи, которые делал для истории, и почти чувствуя под ногами густою траву лужайки Розария, которая придает живости походке, даже заставляет чуть повысить голос, когда он занимается пластиковым сексом с японской очаровашкой-невестой, снова и снова рассказывая ей, что он взаправду президент, самый могущественный человек на планете, – и попробуй, черт побери, это забыть!
* * *
Теперь Ричард Никсон свободен. Он торговался умело и умно. Его договоренность с Фордом принесла плоды, хотя с неделю или около того он чувствовал себя скверно, когда пришлось круто обойтись с Джерри из-за амнистии, пригрозить звонком своему человеку в Los Angeles Times и дать ему прослушать одну короткую запись их разговора в Овальном кабинете – ту, в которой он предлагал Джерри сделать его вице-президентом в обмен на президентскую амнистию по первому требованию, а он уже тогда знал, что она, вероятно, понадобится ему гораздо скорее, чем думает Джерри. Едва договоренность была достигнута (и записана на пленку), Никсон просто держался, сколько мог, и ушел как раз вовремя, чтобы подать на пожизненное пособие бывшего президента.
Теперь он немного отдохнет, потом снова вернется нас преследовать. Недоумок-зять Дэвид Эйзенхауэр уговаривает его избираться в сенат от Калифорнии в 1976-м, и у Ричарда Никсона хватит бесстыдства выставить свою кандидатуру. А если не в сенате, то он объявится где-нибудь еще. В настоящий момент мы можем быть уверены лишь в одном: Ричард Милхауз Никсон еще побарахтается.
Rolling Stone, № 171, 10 октября, 1974
Часть 3. ПУТНИК СЛЫШИТ МУЗЫКУ ГОР ТАМ, ГДЕ ЕЕ ИГРАЮТ
Ренфро-вэлли, Кентукки «Пырейный штат» зимой холоден и бур. Темнеет рано, и лошадей заводят на ночь в отапливаемые конюшни. Фермеры коротают время вкруг пузатых печурок с банджо и кувшином и – иногда – за разговором. Гостей зимой немного. И делать особо нечего.
Здесь, в округе Рок-Кастл, самое больше событие недели – шоу субботним вечером в крошечном местечке под названием Ренфро-вэлли, в переоборудованном под студию звукозаписи большом сарае, который стоит на трассе 25 приблизительно в пятидесяти милях к югу от Лексингтона.
* * *
Десять лет назад меломаны слетались сюда, как паломники к святилищу, – не только из близлежащих городков Кентукки, но и со всей страны. Сюда ехали ради музыки кантри и «певческих марафонов», а еще посмотреть на «старый кентуккийский амбарный пляс», о котором так часто слышали дома по радио. Шоу так разрослось, что однажды субботним летним вечером явилось пятнадцать тысяч человек, и крупный журнал послал фотографов запечатлеть происходящее для будущих поколений.
Сейчас, наверное, приедет от силы сто пятьдесят человек. Приедут из Береа, Крэб Орчарда и Причерсвиля и из местечек вроде Египта и Шоулдерблейда по ту сторону гор. Из других штатов мало кто будет. Недостаточно, чтобы оправдать использование сарая, который закрыт до весны, когда толпы снова повалят.
* * *
Зимой съезжаются только местные. Местные музыканты, везущие с собой гитары, басс-скрипки, и старые песенники собираются в студии записывать радиопередачу, которую до сих пор можно услышать в некоторых городках, но в сравнении с прошлыми годами их все меньше. Передача начинается около семи и заканчивается в девять тридцать – приблизительно в то время, когда певцы хилбилли и чемпионы «пырейного банджо» разогреваются в «Герде» нью-йоркского Гринвич-виллиджа.
Местным нет дела до приезжих. Спроси, что творится в Ренфро-вэлли, и они пожмут плечами: «Мало чего». Захочешь пойти после восьми вечера в ресторан, то, если найдешь, у кого спросить дорогу, тебя отправят в Лексингтон, в часе езды. Если мучит жажда, тебе скажут: «У нас сухой округ». Пауза. «Да, сухой округ». Опять пауза. «Может, если проедешь немного по шоссе, найдешь какую-нибудь забегаловку. Может, там кто-нибудь тебе нальет».
Поэтому, если ищешь в этих краях развлечений, едешь в Ренфро-вэлли, и пораньше. В студии тепло и музыка не менее реальна, чем люди, которые ее играют.
– Ну, а теперь, для всех ребят там, в радиомире, хочу сказать, к нам тут одна девчонка приехала. Малышка Бренда Уоллен из Винчестера, полагаю…
И малышка Бренда поет: «Крааасииивая ложь, крааасии-ивая ложь… Сердце разобьет… В прекрасном обличье…»
