Мы немного поболтали у трапа, но к тому времени мне уже расхотелось говорить колкости или шокировать. Очень мило с его стороны было меня подвезти и уделить час своего времени, поэтому я сдержал почти непреодолимый порыв сострить по поводу его эмбрионального чувства юмора.
Была почти полночь, когда небольшой самолет пророкотал по взлетно-посадочной полосе и улетел во Флориду. Я вернулся в «Холлидей-Инн» и некоторое время пил с Ником Рьюи, главным уполномоченным Никсона по Нью-Гэмпширу.
– Меня едва удар не хватил, когда я увидел, как ты топчешься возле турбины с сигаретой во рту, – сказал, удивленно качая головой, Рьюи. – Господи, ну и кошмар!
– Прости, – отозвался я. – Я и не знал, что курю.
Но тут вспомнил, как прислонился к крылу самолета на расстоянии вытянутой руки от залитого под завязку бензобака. Наверное, кто-то должен был мне сказать про сигарету, и то, что никто это не сделал, наводит на мысль, а так ли безупречен человеческий механизм в кампании Никсона, как кажется. Или, может, все заметили, что я курю, и, как Рьюи, промолчали.
Или, может, это вообще не имеет значения. Успех сенатора Маккарти в Нью-Гэмпшире едва ли можно приписать трезвому профессионализму его окружения, и в этом более широком контексте кампания Никсона грешит изъянами. В основе ее – циничная уверенность в том, что успех в политике зависит больше от искусных техник продаж, чем от качества продукта. «Старый Никсон» не пробился на рынок. И большая часть моделей «раннего Никсона» тоже. Поэтому теперь у нас есть «Никсон, модель IV», и, думаю, честно будет сказать, что эта последняя модель, возможно, отличается от предыдущих, возможно, даже в чем-то их лучше. Но как покупатель я и близко к ней не подойду, разве только с шокером для скота на длинной палке.
Да, «новый Никсон» более раскрепощенный, разумный, спокойный. Но я узнаю человека, сказавшего студенческой аудитории в университете Нью-Гэмпшира, что больше всего проблем в политике ему доставляло то, что он не слишком хороший актер, не умеет притворяться и до сих пор отказывается от грима. Через три недели тот же самый человек, выиграв первичные выборы в Нью-Гэмпшире, со смехом приписал свою победу новому гриму, который на него наложили. Он счел это смешным, хотя бы отчасти, но в остальном говорил истинную правду.
Pageant, июль, 1968
ОТ АВТОРА
В Сан-Франциско наступает рассвет, 6:09. Слышен рокот утренних автобусов под окном моего номера в «Сил-Рок-Инн», стоящего на дальнем конце Гири-стрит: это конечная станция и для автобусов, и для всего остального – самая западная оконечность Америки. Из-за стола мне виден темный зазубренный горб «Сил-Рок», в сером утреннем свете поднимающийся из океана. Большую часть ночи ревели с две сотни тюленей. Жить здесь с открытыми окнами все равно что рядом с собачьим вольером. Прошлым вечером у меня в номере гостил большой пудель-параноик, и, когда начали лаять тюлени, дурак совершенно потерял голову, принялся носиться по комнате, как курица, услышавшая стаю волков за стеной, выл и скулил, прыгал на кровать, разметал по полу гранки моей книги, сшиб телефон, опрокинул бутылки джина, разнес тщательно подобранные стопки фотографий с кампании. Потом метнулся к пишущей машинке, оттуда снова на пол. Наверху оказался снимок восемь на десять, где Фрэнк Манкевич орет в телефон на съезде демократов в Майами, но использовать его не удастся, потому что чертова собака оставила четыре огромных следа от когтей прямо на груди Фрэнка.
Больше я собаку сюда не пущу. Пса привел с собой издатель, который ушел шесть часов назад с тринадцатью законченными главами – треклятым плодом редактуры на протяжении пятидесяти пяти часов без сна и еды. Но никак иначе дела не сделать. Что касается сроков сдачи, работать со мной не просто. Когда я приехал в Сан-Франциско заканчивать книгу, мне выделили конуру в офисе Rolling Stone. Но у меня острая неприязнь к работе в офисе, и когда я три-четыре дня там не появлялся, редакция решила сделать единственно разумную вещь: перенести офис сюда, в «Сил-Рок-Инн».
Дня три назад сотрудники без предупреждения объявились у меня на пороге, сгрузили мне в номер фунтов сорок фуража: два ящика мексиканского пива, четыре кварты джина, десяток грейпфрутов и достаточно амфетамина, чтобы изменить исход шести суперкубков. Еще прибыла большая пишмашка «селектрик», две стопы писчей бумаги, лошадиная корда и три магнитофона – на случай, если ситуация станет столь отчаянной, что мне придется наговаривать текст.
До этого дошло к тридцать третьему часу, когда у меня возник непреодолимый писательский блок и я начал надиктовывать большие куски книги прямо в диктофон, расхаживая по комнате на конце восемнадцатифутовой корды и говоря все, что взбредет на ум. Когда мы подходили к концу пленки, редактор вырывал ее из магнитофона и убирал в сумку. Каждые двенадцать, или около того, часов приезжал курьер, чтобы забрать сумку с пленкой и отвезти в офис, где неизвестные машинистки расшифровывали ее, превращая в рукопись, которую отсылали прямиком в типографию в Рено.
Есть в таком завершении утешительная логика, потому что именно так писалась сама книга. С декабря 71-го по январь 73-го – в барах аэропортов, в ночных кофейнях и унылых гостиничных номерах по всей стране. В этой бессвязной саге едва ли найдется хотя бы один абзац, который не был бы написан в последнюю минуту и со скрежетом зубовным. Времени всегда не хватало. Каждый «последний срок» оборачивался кризисом. Повсюду вокруг опытные профессиональные журналисты успевали к срокам гораздо чаще меня, но я так и не сумел научиться на их примере. Репортерам вроде Билла Грейдера из вашингтонской Post и Джима Нафтона из нью-йоркской Times, например, приходилось сдавать подробные и сравнительно сложные статьи каждый день, а мне надо было сдавать раз в две недели. С другой стороны, никто вокруг как будто не спешил закончить работу и время от времени они старались меня утешить, мол, напряжение, в котором я работал словно бы постоянно, не так уж велико.
Психиатр, берущий сто долларов в час, вероятно, разъяснил бы мою проблему за тринадцать-четырнадцать сеансов, но у меня нет на это времени. Спору нет, дело в каком-то глубинном изъяне личности или, может, в загогулине в кровеносном сосудике, питающем эпифиз. С другой стороны, возможно, все много проще и гораздо извращеннее, сродни инстинкту, заставляющему зайца выжидать до последней секунды и лишь потом проскакивать через шоссе перед несущейся машиной.
Люди, утверждающие, что разбираются в зайцах, скажут, что ими движут в первую очередь Страх, Глупость и Безумие. Но я достаточно времени провел в стране зайцев и знаю, что они ведут довольно скучную жизнь, им надоела повседневная рутина: есть, трахаться, спать, время от времени прыгать в кустах. Неудивительно, что некоторые то и дело переваливают за грань дешевого адреналина; ведь сколько его выбрасывается, когда сидишь на обочине и ждешь, пока покажутся фары, а потом в долю секунды бросаешься из кустов и перебегаешь дорогу в паре дюймов от шуршащих передних колес.
Почему нет? Все, что дает выброс адреналина, сродни разряду 440 вольт в медной ванне, полезно для рефлексов и не дает венам забиться бляшками. Но слишком частые такие выбросы так же изматывают нервную систему, как чересчур частое лечение электрошоком – в мозгу через некоторое время начинают коротить контакты.
