— Вы их слышали, — отозвался судья на превосходном английском.
Йемон объяснил, что никто из нас достаточно хорошо не знает испанского и не понял, что было сказано.
— Эти двое раньше говорили по-английски, — сказал он, указывая на полицейского и администратора. — Почему же они сейчас не могут?
Судья презрительно улыбнулся.
— Вы забываете, где находитесь, — заметил он. — Какое право вы имеете приезжать сюда и нарушать порядок, а потом еще требовать, чтобы мы говорили на вашем языке?
Я видел, что Йемон начинает выходить из себя, и жестом попросил Сандерсона что-нибудь предпринять. Тут я услышал, как Йемон говорит, что «ожидал бы лучшего обращения даже при Батисте».
В зале повисла мертвая тишина. Сверкающими от гнева глазами судья вперился в Йемона. У меня возникло чувство, будто над нами в опытных руках палача заносится топор.
Тут Сандерсон крикнул из своего угла:
— Баша честь, могу я вставить словечко? Судья перевел взгляд на него.
— Кто вы такой?
— Моя фамилия Сандерсон. Я из «Аделанте». Мужчина, которого я прежде никогда не видел, быстро подошел к судье и что-то шепнул ему на ухо. Судья кивнул, затем опять обратил взгляд на Сандерсона.
— Говорите, — разрешил он.
После диких разглагольствований полицейского и администратора голос Сандерсона зазвучал как-то странно.
— Эти люди — американские журналисты, — начал он. — Мистер Кемп связан с «Нью-Йорк Таймс», мистер Йемон представляет Американскую ассоциацию авторов книг о путешествиях, а мистер Сала работает для журнала «Лайф». — Он сделал паузу, и я задумался, что хорошего подобная чушь может принести. Чуть раньше наше признание себя янки-журналистами стало катастрофичным.
— Возможно, я ошибаюсь, — продолжил Сандерсон, — но все же думаю, что это заседание вышло несколько сумбурным, и мне бы не хотелось увидеть, как его результатом станет совершенно ненужная путаница. — Он взглянул на начальника, затем снова на судью.
— Господи, — прошептал Йемон. — Надеюсь, он знает, что делает.
Не сводя глаз с физиономии судьи, я кивнул. В тоне последнего замечания Сандерсона слышалось определенное предостережение, и у меня в голове мелькнуло, что он вполне может быть пьян. Насколько я понимал, Сандерсон должен был явиться сюда с какой-то вечеринки, где пил непрерывно чуть ли не с самого утра.
— Хорошо, мистер Сандерсон, — ровным голосом произнес судья. — Что вы предлагаете?
Сандерсон вежливо улыбнулся.
— Полагаю, будет весьма мудро продолжить это слушание, когда атмосфера немного разрядится.
Тот же самый мужчина, что обращался к судье ранее, снова оказался у него над ухом. Последовал быстрый обмен репликами, затем судья обратился к Сандерсону.
— Вы попали в самую точку, — сказал он. — Однако эти люди вели себя столь вызывающе — им следует уважать наши законы.
Лицо Сандерсона помрачнело.
— Что ж, ваша честь, если дело непременно должно слушаться сегодня, мне придется попросить вас сделать перерыв, пока я не свяжусь с Адольфо Кинонесом. — Он кивнул. — Разумеется, я должен буду его разбудить. Мне придется вытащить сеньора Кинонеса из постели, однако в настоящий момент я не чувствую себя достаточно компетентным, чтобы и дальше действовать как адвокат.
Последовало еще одно торопливое совещание у судейского стола. Я отчетливо видел, что фамилия Кинонеса произвела на суд определенное впечатление. Кинонес был адвокатом «Ньюс», бывшим сенатором и одним из наиболее выдающихся людей на острове. Мы нервно наблюдали, как совещание заканчивается. Наконец судья поднял взгляд и велел нам встать.
— Вы будете отпущены под залог, — объявил он. — Или можете подождать в тюрьме — как вам будет угодно. — И судья чиркнул что-то на листке бумаги.
— Роберт Сала, — произнес он затем. Сала поднял взгляд. — Вы обвиняетесь в публичном пьянстве, нарушении общественного порядка и сопротивлении аресту. Сумма залога — одна тысяча долларов.
Сала что-то проворчал и отвернулся.
— Аддисон Йемон, — продолжил судья. — Вы обвиняетесь в публичном пьянстве, нарушении общественного порядка и сопротивлении аресту. Сумма залога — одна тысяча долларов.
Йемон ничего не сказал.
— Пол Кемп, — закончил судья. — Вы обвиняетесь в публичном пьянстве, нарушении общественного порядка и сопротивлении аресту. Сумма залога — триста долларов.
Шок от последней фразы был не меньше, чем от всего, что произошло за ночь. Я чувствовал себя так, будто совершил какое-то предательство. Мне казалось, я сопротивлялся вполне достойно — или так вышло из-за моих воплей? Не потому ли судья проявил ко мне снисхождение, что знал, как меня били ногами? Я все еще это обмозговывал, когда нас вывели из зала суда в коридор.
— И что теперь? — спросил Йемон. — Справится Сандерсон с таким залогом?
— Не беспокойся, — ответил я. — Справится. — Сказав это, я почувствовал себя последним кретином. Свой залог я в крайнем случае мог покрыть из собственного кармана. И знал, что кое-кто возьмет на себя залог Сады, но с Йемоном была совсем другая история. Никто не собирался заботиться о том, чтобы в понедельник Йемон вышел на работу. Чем больше я об этом думал, тем сильней убеждался, что через несколько минут нас двоих освободят, а он вернется обратно в камеру, ибо на всем острове не было никого, кто имел бы за душой тысячу долларов и хоть малейший интерес в том, чтобы избавить Йемона от тюрьмы.
Вдруг появился Моберг в сопровождении Сандерсона и того мужчины, что совещался с судьей. Подойдя к нам, Моберг пьяно рассмеялся.
— Я думал, они вас убить намылились, — сказал он.
— Они почти что и убили, — отозвался я. — А что с этим залогом? Можем мы столько денег достать?
Моберг снова рассмеялся.
— Все уже заплачено. Сегарра велел мне выписать чек. — Тут он понизил голос. — Правда, он сказал оплатить штрафы, если не больше сотни долларов выйдет. Ему повезло — никаких штрафов нет.
— Ты хочешь сказать, мы свободны? — спросил Сала.
Моберг ухмыльнулся.
— Конечно. Я уже за вас расписался.
— За меня тоже? — спросил Йемон.
— Естественно, — ответил Моберг. — Дело сделано — вы все свободны.
Когда мы направились к двери, Сандерсон обменялся рукопожатием со своим собеседником и поспешил следом. Был уже почти рассвет, и небо светилось светло-серым. Не считая нескольких человек у полицейского участка, улицы были пусты и спокойны. Несколько больших грузовых судов стояли на якоре в заливе, дожидаясь утра и буксиров, которые потянут их в гавань.
К тому времени, как мы выбрались на улицу, я успел заметить первые лучи солнца, холодный розовый румянец на восточном горизонте. Оттого, что всю ночь я провел в камере и зале суда, это утро показалось мне одним из самых красивых в жизни. Была в нем ясность и безмятежность прохладного карибского рассвета — после ночи в вонючей и грязной тюрьме. Я взглянул на корабли, затем на море — и ощутил безумную жажду свободы, желание иметь весь день в своем распоряжении.
