В комнате было очень тихо. Я подошел к телевизору и включил его на пустой канал — белая рябь на максимуме децибел, прекрасная колыбельная для засыпающего человека, мощное, беспрерывное шипение, заглушающее все странное и необычное.
8.
«Гении по всему миру держатся друг друга, и как только добивается признания один, за ним уже подтягивается вся орава»
Арт Линклеттер
Я живу в очень тихом месте, где любой звук ночью означает, что происходит нечто из ряда вон: ты быстро просыпаешься, и начинаешь думать, что же это может быть такое?
Обычно ничего. Но иногда… трудно приспособиться к дыханию большого города, где ночь полна всевозможных звуков, и все они — достаточно привычные. Машины, гудки, шаги… невозможно расслабиться, так что глуши всю эту лажу успокаивающим шипением пустой картинки одуревшего телевизора. Заблокируй переключатель каналов, и дремли себе в удовольствие…
Игнорируй этот кошмар в ванной. Просто еще один урод, сбежавший из Поколения Любви, преследуемый неумолимым роком калека, не выдержавший давления. Мой адвокат никогда не был способен разделить точку зрения, — часто пропагандируемую завязавшими наркоманами и особенно популярную среди тех, кто условно освобожден, — что ты можешь улететь гораздо дальше без наркотиков, нежели с ними.
По правде говоря, я, даже в большей степени, не был на такое способен. Но вот однажды, — я жил неподалеку, если спуститься с холма, от доктора ___ на ___ дороге (имя убрано по настоянию адвоката издателя), бывшего кислотного гуру, позже заявившего, что он оставил химический беспредел и прыгнул гораздо дальше, к сверхъестественному сознанию. В один прекрасный день того первого поднимающегося вихря, который вскоре станет Великой Кислотной Волной Сан-Франциско, я остановился у дома Добряка Доктора, собираясь спросить его (уже в те времена он был известным наркоавторитетом), не сможет ли он удовлетворить здоровое любопытство своего соседа насчет ЛСД.
Я припарковался на дороге и неуклюже двинулся по подъездной аллее, усыпанной гравием. На полпути остановился и любезно поприветствовал его жену, работавшую в саду в соломенной шляпе с немыслимыми полями… «Хорошая сцена, — думал я, — старик внутри варит свою фантастическую наркотушенку, а в саду его женщина выращивает морковь, или что она там выращивает, напевая себе под нос во время работы какую-то мелодию, которую я не смог узнать.»
Ну да. Мурлыкая песенку... но прошло почти десять лет, прежде чем я понял, что именно нес в себе этот звук: как и Гинзберг, наглухо отъехавший в своем ОМ, он пытался замурлыкать мне мозги. В том саду оказалась не пожилая дама, а сам добрый доктор собственной персоной — и эти напевы были возмутительной попыткой помешать мне вкусить плоды его чересчур расширенного сознания.
Я сделал несколько попыток очиститься от нахлынувшего подозрения: просто сосед зашел на огонек, спросить совета доктора относительно закидывания на кишку ЛСД в своей лачуге, у подножия холма. Да, у меня, помимо прочего, имеется оружие и взрывчатка. И мне нравится стрелять, — особенно по ночам, — когда прекрасное голубое пламя вырывается из ствола со всем этим шумом… и, да, не стоит забывать о пулях. Как же без них. Здоровые толстые дуры из свинцового сплава неслись по долине со скоростью 3700 футов в секунду...
Впрочем, я всегда палил по ближайшему холму или, не довольствуясь этим, просто в темноту. Никакого вреда; мне просто нравятся выстрелы и взрывы. И я был осторожен, и никогда не убивал больше, чем мог съесть.
«Убить?» — и я тут осознал, что никогда не смогу адекватно объяснить это слово существу, сосредоточенно копающемуся в своем огороде. Пробовало ли оно когда-нибудь мясо? Может ли оно проспрягать в кислотном экстазе глагол «охотиться»? Ведомо ли ему чувство голода? Знакомо ли оно с тем паскудным фактом, что мой доход в тот год составлял в среднем 32 доллара в неделю?
Нет никакой надежды на общение в этом гиблом месте. Я врубился, но недостаточно быстро для того, чтобы удержать наркоцелителя от мурлыкания песенок мне вслед, пока я бежал назад по подъездной аллее, забрался в машину и поехал вниз по горной дороге. «К черту ЛСД, — думал я. — Посмотри, что оно сделало с этим бедным ублюдком».
Так что в следующие полгода я зависал на хэше и роме, пока не перебрался в Сан-Франциско и не оказался в одной точке под названием «Филмор Аудиториум». Вот там все и произошло. Один серый кусочек сахара, и… БУУМ! Я мысленно перенесся обратно в сад доктора. И очутился не на поверхности, а под землей — выскочив из этой с таким тщанием ухоженной почвы каким-то мутировавшим грибом. Жертва Наркотического Взрыва. Натуральный уличный фрик, потребляющий все что ни попадя. Я вспоминаю одну ночь в «Мэтрикс», когда туда зашел Роуди, с большим рюкзаком за плечами, и закричал: «Кто-нибудь хочет немного Л… С… Д… Все компоненты со мной. Нужно только место, где его приготовить».
За ним следом тут же помчался менеджер, лепетавший: «Уймись, уймись, возвращайся обратно в офис». После той ночи я никогда его больше не видел, но, до того как его взяли за жопу, Роуди успел распространить свои образцы. Огромные белые кристаллы. Я отправился в туалет хавать мой. «Сначала одну половинку», — решил я. Думать, конечно, можно все, что угодно, но вот исполнить задуманное при данных обстоятельствах — совсем другое дело. Я съел половину, но просыпал все остальное на рукав моей красной пендлтонской рубашки… Пытаясь сообразить, как теперь поступить, я увидел, что в туалет зашел один из музыкантов. «Что случилось?» — спросил он.
— Ну — протянул я. — Вся эта белая фигня у меня на рукаве — это ЛСД.
Музыкант ничего не сказал: просто схватил мою руку и начал ее сосать. Очень похабная драматическая сцена. Я задавал себе вопрос, что же может произойти, если сейчас сюда завалится какой-нибудь молодой биржевой маклер, типа «Кингстон Трио», и застукает нас за этим действом. «Ну и хуй с ним», — подумал я. Если немного повезет, то жизнь этого парня можно считать конченой — его всегда будет неотступно терзать мысль, что за какой-то узкой дверью во всех его любимых барах, люди в красных пендлтонских рубашках испытывают ломовые приходы от вещей, о которых он понятия не имеет. Рискнет ли он пососать рукав? Наверное, нет. Прикинься чайником. Делай вид, что ты никогда этого не видел…
Странные воспоминания лезут в голову этой беспокойной ночью в Лас-Вегасе. Пять лет прошло? Шесть? Похоже, целая жизнь пролетела или, по крайней мере, миновала Главная Эпоха — апофеоз, который никогда больше не повторится. Сан-Франциско середины шестидесятых был очень особенным местом и временем, неотъемлемой частью всего этого. Возможно, это что-то значило. Возможно, нет: слишком много воды утекло… но никакие объяснения, никакая мешанина слов или музыки… или память не сможет повлиять на то чувство, что ты был там, и остался жив в этом закоулке времени и мира. Что бы это ни значило…
Историю трудно понять до конца, и все из-за этой продажной хуеты, но даже если не доверять «истории», вполне уместно будет предположить, что время от времени энергия целого поколения вырывается наружу в восхитительной яркой вспышке, причин которой никто из современников по-настоящему не может понять, и, копаясь в прошлом, они никогда не объясняют, что же на самом деле произошло.
