– Смешно было очень.
– Да-да. Только главное что? Любовь. Любовь, Сысоева, родная ты моя… Дай куртку, жмотина, я с Славкой на свидание еду.
– Ах, вот оно что… – протянула Полинка. – Ну, тогда заходи, дам. Еще могу дать зеленый шарф, пудру с блестками и малиновую помаду. Для Славки в самый раз.
– Сысоева… – Я начала злиться. – Он в ста километрах от Москвы живет. Что ты прям какого-то колхозного панка из него делаешь?
– Фролова, у тебя что с чувством юмора стряслось, а? Релакс, детка. Заходи за курткой.
Я выдрала последние три волоска на месте правой брови, посмотрела на себя в зеркало, плюнула в отражение и двинула к Полинке.
Метро «Новослободская». Семь часов вечера. Кручусь у входа, оглядываясь по сторонам, как потерявшаяся собачонка, и нервно почесываю нарисованную прямо на лбу правую бровь.
Не вижу никого. Достаю телефон, набираю номер:
– Ну, ты где?
– У тебя за спиной.
Оборачиваюсь с такой скоростью, что волосы стегают меня по правой щеке, как пощечиной…
Что? Думали, сейчас будет сцена из «Титаника»? Щас. На этом сопли закончились.
За спиной стоит Роман Трахтенберг. Только лысый, без бороды, с сивыми волосами на руках.
Он улыбается, сияя пятью железными зубами, и говорит голосом Славы:
– Кукла моя… Ты совсем не изменилась…
Дорогая тетя, как ты исхудала… Сто десять килограммов жира, покрытые грязным, свалявшимся каракулем, – это мой Славка?!
Куда делись стальные мышцы, о которые я ломала ногти на руках и ногах, когда билась в оргазмических корчах? Где, блин, улыбка в тридцать два собственных зуба?! Где густые русые кудри? Хотя с кудрями понятно. Они теперь везде.
Сейчас, к слову, расскажу, с чем можно сравнить мои ощущения.
Была у меня подруга Ле нка. Девушка чрезвычайно красивая и настолько же темпераментная. Стрекоза из басни дедушки Крылова. Каждый день на тусовках, где много пьют и долго… любят.
И вот как-то просыпается она утром от звонка будильника. На работу идти надо – а Лена нетранспортабельна. И сушняк еще долбит.
Включает она свет, и первое, что видит – это стакан с розовой жидкостью, стоящий на столе у кровати ее младшего брата Лели-ка. Лена хватает стакан и, зажмурив глаза, начинает жадно глотать жидкость. В процессе она понимает, что это какая-то неправильная жидкость и что-то сильно напоминает, но все равно пьет. До дна. И дышит-дышит-дышит. Потом открывает глаза и наталкивается на изумленный взгляд Лелика, который сначала смотрит на сестру, открыв рот, а потом начинает истерически, до икоты, ржать. А отсмеявшись, говорит:
– Ленк, я позавчера на улице поссал и член застудил. Мать мне марганцовки развела и сказала, чтоб я в ней письку полоскал десять раз в день. Сейчас я должен был это сделать в десятый раз… Ха –ха-ха!
Ясен пень, на работу в тот день Ленка не пошла…
В общем, я стояла и понимала, что чувствовала Ленка, выжрав стакан марганцовки, в которой ее брат болт полоскал. Очень хорошо понимала.
Я. Семь. Лет. Жила. Воспоминаниями. О самой. Светлой. И большой. Любви.
В своей, сука, жизни.
Я книгу, книгу, мать твою, написала!
Для чего? Для кого ? О чем? Зачем?!
«Ляпис Трубецкой» правильно поет: «Любовь повернулась ко мне задом… »
Что делать? На лице у меня отпечаталась вся гамма переполнявших меня чувств.
Бывший мой кумир перестал улыбаться и отшатнулся.
Я тоже отпрыгнула и засеменила в сторону метро.
Мой возлюбленный настиг меня в два прыжка и задышал мне в ухо:
– Ну, что? На корпоратив идем или сразу к тебе?
– Нет! – отчеканила я и попыталась вырваться.
– Я скучал! – посуровел Слава.
– Писать хочется! – решила я давить на жалость.
– Дома поссышь! – отрезала пародия на Трахтенберга и сунула меня в такси, продиктовав водиле мой домашний адрес.
Я совершила две попытки свалить из такси на полном ходу. Не вышло.
Перед глазами покачивались волосатые уши Славы, и писать захотелось по-настоящему.
– А как же «Блестящие»? – захныкала я в спину негодяю и стала тереть нарисованную бровь.
– «Блестящие» уже уехали. Корпоратив кончился. Я нажрался, а ночевать мне негде, – ответил толстый аферист и улыбнулся мне всеми пятью зубами.
Ситуация меня совершенно не радовала.
– Ты откуда мой адрес знаешь? – запоздало поинтересовалась я, понимая, что знание только умножит мою скорбь.
– А ты, когда письма мне писала, любезно его на конверте указывала. Забыла?
– Ха! – Я возликовала, радуясь шансу уличить афериста. – Не ври! Я тебе с той квартиры писала, где с родителями жила. А откуда ты новый узнал? Копаешь под меня? Интриги плетешь, зараза? Ну-ка, останови машину.
– Да нужна ты мне, копать еще что-то… – лениво ответил Слава, облизывая передний зуб. – Я домой тебе позвонил. Мама твоя мне твой адрес и сказала. Новый.
Я откинулась на сиденье и скрипнула зубами.
Вот что плохого, спрашивается, я маме своей сделала? Ну, ладно, Пашке адрес сказала, – спасибо ей за это. А этому фуфлыжнику на фига?
– Приехали! – доложила мне жертва Франкенштейна и скомандовала: – Вылезай!
Вылезла. Встала у подъезда, спиной к двери, закрывая собой домофон.
– Ну, что стоим, кого ждем?
Я медленно подняла глаза и покачала головой.
– Ты ко мне не зайдешь…
Моя большая светлая любовь улыбнулась.
– Да ну? Почему это?
– По кочану. Сказала, не зайдешь. И всё. – И тут меня прорвало: – Скотина! Сволочь жирная! Ты… Ты сука, понял? Я тебя любила, урод! Я семь лет жила воспоминаниями ! Я… Я книгу написала, понимаешь?! – Из глаз у меня брызнули слезы. – Я сына хотела твоим именем назвать, упырь волосатый! Я вчера всю ночь не спала, думала о том, как увижу тебя, как обниму, как мы пойдем с тобой гулять по улицам, и я расскажу тебе, как я жила все эти годы без тебя! Я думала, тебе интересно будет узнать! А ты, ты… Ты тварь, Савельев. Ты гнусная мерзкая скотина. Как ты мог?
Я закрыла лицо руками и сползла спиной по двери.
– Ксень… – раздалось над моим ухом, – кукла моя…
– Не смей! Не называй меня так!
– Понял. Ксень, прости дурака… Я ж тоже по-другому хотел… Я и на письма твои не отвечал, потому что знал: отвечу – сорвусь. А у меня семья и дочь… И сегодня хотел по-другому. На концерт тебя сводить, погулять, поговорить…
– Не-на-ви-жу…
– Прости. Я ж никогда пить не умел. Ты помнишь…
