А однажды я вдруг приподнимусь на локте, и лицо мое будет покрыто нежным румянцем, и я пылко воскликну: «Прощайте, мои любимые! Я ухожу от вас в лучший из миров! Не плачьте обо мне. Лучше продайте мою квартиру и пробухайте все бабки! Потому что я вас очень люблю!»
И откинусь на высокие подушки бездыханной.
И сразу все начнут рыдать, и платками зеркала занавешивать, и на стол поставят мою фотографию, на которой я улыбаюсь в объектив… Нет. Это дурацкая фотка. Лучше ту, где я в голубой кофточке смотрю вдаль… Да. Точно. Я там хорошо вышла.
И закопают меня под заунывные звуки оркестра, и пьяный музыкант будет невпопад бить в медные тарелки…
Но я не умираю. Я мучаюсь две недели, а потом выздоравливаю.
И наступает Новый год. Болею вторую неделю.
Изредка мне звонят подруги, интересуются степенью моего трупного окоченения. Потом спрашивают, не принести ли мне аспирина, получают отрицательный ответ и уезжают к бойфрен-дам. А я болею дальше…
Но сегодня мне еще не позвонил никто.
Кроме Генри…
Он вообще звонил часто. Но почему-то меня его звонки не раздражали. Нет, я не ждала их и вообще не вспоминала о нем между звонками. Но вдруг поймала себя на том, что не разговаривала по пять часов по телефону с тех пор, как училась в школе.
О чем можно говорить пять часов? А обо всем. Обо всем и ни о чем.
Иногда Генри приходил ко мне в гости и мы пили чай на кухне.
Он рассказывал, как они с Сашкой в детстве угнали у соседа ушастый «запорожец», а я улыбалась и перекусывала зубами нитку, которой пришивала пуговицу к его куртке.
Мне было с ним спокойно. Уютно. Хорошо мне было. Пару раз возникали мысли оставить его у себя на ночь, но я их тут же отгоняла. Я не хотела терять то, что у нас как-то незаметно складывалось.
У Димки были девушки. И немало.
У меня тоже были какие-то связи, из которых, как я надеялась, может со временем вырасти что-то большее, чем просто секс по субботам.
В общем, от добра добра не ищут. Радуйся тому, что имеешь, и не пытайся выкачать из этого больше, чем тебе дают. Жадность еще ни до чего хорошего не доводила.
Дзынь-дзынь!
Открываю дверь.
На пороге стоит сугроб.
– Привет! – говорит сугроб и дышит на меня холодом.
– Привет, – говорю, – ты сок принес?
– Принес, – отвечает сугроб. И добавляет: – А яду нет. Кончился яд. – И без перехода: – Ой, какая ты убогая…
– Спасибо, – поджимаю губы и копаюсь в сугробе в поисках сока.
Сугроб подпрыгивает, фыркает и становится похож на человека, который принес сок и плюшевого Деда Мороза.
– Дай! Дай! – тяну руки и отнимаю игрушку.
– Пошли чай пить, – пинает меня сзади человек-сугроб, и мы идем пить чай…
Дед Мороз стоит на столе, поет и топает ножкой…
На улице – холодно. И дома холодно.
Только под одеялом тепло. И даже жарко.
Я в первый раз за всю последнюю неделю засыпаю спокойно. Я не кашляю, у меня нет температуры, и я прижимаю к себе Деда Мороза.
– Умирать не передумала? – слышу рядом голос и чувствую в нем улыбку.
Улыбаюсь в темноте и делаю вид, что сплю.
ВСЕ У НАС БУДЕТ ХОРОШО
– Ксень, – Генри кинул в чашку два куска рафинада и пододвинул ее ко мне, – останься у меня на ночь в пятницу.
Я отхлебнула горячий чай, сунула в рот конфету и ответила с набитым ртом:
– Ну на фига, Дим? Ты ж знаешь, я на подъем тяжелая. А по пятницам у меня вообще настроения никакого нет.
Генри присел на корточки, положил голову мне на колени и посмотрел в глаза:
– Знаешь, такое ощущение, что я в Бирюлево живу. Пешком же десять минут. А с пятницами мы, кажется, разобрались.
У тебя есть я. Я тебя даже люблю. Иногда. Ну, во всяком случае, делаю вид, что люблю. Не хочется тебя обижать…
– Говнюк.
– Ага. Зато твой. Ты себе завидовать должна. А не жалеть себя. У тебя ж теперь Генри есть. Вдумайся только: сам Дмитрий Николаевич Вербицкий оставил свои великие дела и, вместо того чтобы пить вкусную водку в компании славного своего друга Сашки, сидит у тебя на кухне и уговаривает пойти к нему в гости. Так везет раз в жизни, да и то не каждому.
Я пошуршала фантиком от конфеты.
– Хорошо, я приду. Только пообещай, что в пятницу ты с Сашкой встречаться не будешь.
– А почему?
– Не прикидывайся шлангом! Знаю я эти ваши: «Ну че, Генри, по пивку?» – «Ну, давай, Сашок». А потом…
– А что потом? Потом я…
– Правильно. Начинаешь мне звонить и нести порожняк. А меня это…
– Бесит.
– Выбешивает, да. И ладно бы просто звонил, так ты еще…
– Прихожу к тебе с цветами. Разве плохо?
– Отвратительно. Красные розы неудачно сочетаются с косыми глазами.
– Ты жестока, Ксеня.
– А ты отвратителен, когда пьян, Генри.
– И все равно ты меня любишь.
– Люблю. Только ты мне тут на чувствах не играй. Сегодня люблю, а завтра разлюблю.
– А вот и врешь!
– А вот и нет!
– Придешь в пятницу?
– Приду.
Димка чмокнул меня в коленку и поднялся.
– В ванну идешь? Я тебе там пены напустил, камней каких-то накидал, для антуражу.
Я поставила пустую кружку на стол и протянула Димке
руку.
– Отнеси меня.
Димка легко поднял меня со стула.
– Что, туз перевешивает? Говорил я тебе, не жри конфеты бочками. Так и до парши недалеко.
– Какая еще парша?
– Такая парша. На лишай похожая. Будешь у меня вся такая паршивая…
– Как ты?
– Я – паршивый?!
– Не то слово. Все, я в ванну. Бери табуретку, тащись ко мне, будем сидеть и разговоры разговаривать.
Генри отпустил мою руку и наклонился за табуреткой.
– Слушай, где у тебя выключатель находится? Такое ощущение, что ты три года молчала и только сейчас голос прорезался.
– О-о-о, Вербицкий, знаешь, какой у меня выключатель? Бери стул, дуй в ванную, там и покажу.
– Не, Ксень, это не выключатель. Это, наоборот, включатель. Типичная баба. В технике – ноль полный.
– Зато в другом – ас.
– В смысле – задница?
– Тьфу на тебя, клоун.
