4
Тысячи лет все религии мира говорят о том, что человеку необходимо спасение. Сегодня приблизительно о том же самом говорят антиглобалисты и другие противники Системы. Об этом даже голливудское кино снимают все чаще. Но мало кто спрашивает: а КАКОМУ человеку необходимо это спасение?
Представим, будто революция победила. Что обычно получается? У случившейся революции есть две фатальные проблемы. Во-первых, враждебное окружение (силы тьмы и греха), которое давит извне, стремясь вернуть все назад. Во-вторых, внутренняя усталость, потеря массовой включенности. Побыв в Истории, люди неизбежно начинают передавать кому-то свои неудобно расширившиеся возможности. Они бессознательно воспроизводят навыки дореволюционного прошлого: начинаются «злоупотребления», а значит, и «чистки».
Обе эти проблемы ведут к появлению новых бюрократов. Кажется, будто они нужны просто, чтобы «сохранить завоевания». Обычно уже лет через двадцать бюрократы не помнят, зачем их позвали и считают себя самостоятельной ценностью и гарантом порядка. Так было у нас, на Кубе, в Китае — и где угодно еще. Понимая все это, Троцкий планировал революцию мировую и перманентную, а Мао громил собственный аппарат, разрешив малолетним хунвейбинам убивать чиновников на улицах.
Многие психоаналитики, впрочем, доказывают, что революционный характер стремится не к результатам, а к самой революции. Парижским студентам 1968-го нужны были баррикады, а не их последствия. Немецкие «городские партизаны» и итальянские «Красные бригады» 1970-х исповедовали как тайный культ саму вооруженную борьбу, а не ее (совсем не очевидную) пользу для народа.
Революция — краткий триумф временного/идеологически обусловленного/не типичного, над вечным/неизменным/архетипическим. Для революционера нет ничего оскорбительнее, скучнее и бесполезнее, чем вечно-неизменное. Самое достойное, продуктивное и даже «божественное» в человеке – именно заданное ситуацией, социально актуальное, побуждающее к революционному жесту-эксперименту.
Став целью, а не средством, революция превращается в мистическую практику и откровение для избранных. Почти в религию. Это начинается с ощущения возмутительного контраста между возможностями и реальностью. Потом ты переживаешь разрыв общественного договора, на котором держится Система. Первый удар ты наносишь по себе, по собственной вчерашней, пассивной, слепой части. Дальше воля восстает против необходимости, и мы имеем еще одного «паблик энеми». Лозунги могут быть какими угодно: свобода северных ирландцев или палестинцев, международный ислам, любая другая проблема. Ты вступаешь в борьбу, которая не закончится никогда. Отныне в этой серьезной игре тебе важнее, в какой ты команде, а не какой в данный момент счет. Отныне именно от твоей жизни зависит, был ли смысл у миллионов жизней и смертей тех, кто свергал монархии, делал революции и пытался строить новый, более достойный человека, мир. Твои поступки либо придают всему этому смысл, либо перечеркивают его, отправляя в область трагических ошибок слепого человечества и бессмысленной крови, которую тебе нечем оправдать.
5
Лозунгом первой французской революции были слова «Все люди — братья!». Этот лозунг придумали масоны, и они, конечно, имели в виду неких определенных братьев, двух самых первых братьев на свете — бродячего пастуха Авеля и оседлого земледельца Каина. Эти братья никогда не договорятся между собой, хотя никто не запретит им попробовать. Например, анархист Нестор Махно пытался отыскать в своем социализме место для тех и для других.
Его проект назывался «Гуляй-Поле». В этом названии оба начала: «Гуляй» — Авель, «Поле» — Каин. Самоуправляющиеся крестьянские общины свободно трудятся на принадлежащей им земле. Самоуправляющиеся профсоюзы распоряжаются на своих заводах. Никакого государства и денежного рынка: взаимовыгодный обмен. Весь этот мужицко-пролетарский рай («Поле») предназначен для людей честных, работящих, но без боевого инстинкта. Ну, а для тех, кому этот самый инстинкт жжет подошвы, есть революционная армия. Туда дорога всем, кому винтовка, конь и опасность, а также сам принцип революции дороже бороны, станка и заслуженного благополучия.
Революционная армия («Гуляй») вечно катится по земле. Она нужна, чтобы оборонять идиллию от внешних покушений и расширять революцию до тех пор, пока вся земля не покроется сетью самоуправляющихся коммун. Впрочем, никогда не останавливающаяся, безоседлая армия будет нужна и после этого — просто чтобы катиться по планете в разных непредсказуемых направлениях. Без адреса, без собственности, без исторической родины, в вечном походе во имя непрерывности революции. Нужна, чтобы обновлять анархический порядок там, где он закис, деградировал, искривился. Ведь настоящий революционный опыт это не обретение чего-то нового, но сначала избавление от лишнего, принесение в жертву всего субъективного и прошлого, сжигание накопленного под кожей жира.
Махно подозревал, что в свободных от власти землях авторитарная опасность будет все равно регулярно выходить из темного дореволюционного нутра людей. Ползти из карманов ушлых менял, взявших на себя выгодные связи между разными коллективами. Излучаться от новой бюрократии, которая невидимо станет вновь заводиться в самих общинах. И тогда армия будет падать на головы людей, как небесный суд, как возмездие за реставрацию. Ее отряды будут огнем проходить, повторяя в миниатюре революцию, показывая, наставляя, отрубая пальцы и купая в дегте, расстреливая, забирая с собой. Революционная армия станет вечно разворачиваемой по карте революцией, откликающейся на зов, всегда готовой отбросить проклятое прошлое, проступившее в людях, порчу, дореволюционную предысторию. Добровольцу такой армии не достаточно знать истину, нужно быть истиной, действовать в её интересах.
Реальна эта картина? Никто не знает. По крайней мере, желающие построить что-то в этом роде, находятся постоянно. Впрочем, все это — внешний аспект. . А для многих революционеров, да и для многих верующих, более важен аспект внутренний. Тем более, что внутреннее и внешнее могут часто меняться местами, если целью любого внешнего делания стал сам делающий, а не эффективность или прибыльность действия.
И это последнее, о чем нам осталось поговорить.
Матрица-2
Каждый год на экраны выходит сразу несколько фильмов про власть машин. Первыми были еще немые «РУРы», неуклюже наступавшие на человеческое достоинство, а последний вы наверняка смотрели только вчера.
Эти фильмы пугают. Они кажутся как-то чересчур реальными. Понятно, что дело тут вовсе не в роботах, не в том, что кто-то верит, будто механизмы завтра действительно восстанут. Просто человек вечно озабочен вопросом: а на сколько процентов машиной является он сам? И на сколько процентов кем-то еще? И кем именно еще? И что за отношения между этими двумя непохожими половинами?
Ясно, что оборзевших роботов человек лепит с себя самого. Человек является машиной, но он не чувствовал бы страха перед этим фактом, если бы являлся только машиной. Человека отличает от всех прочих устройств осознание того факта, что он есть устройство. Зубастая машина в первых кадрах третьего «Терминатора» улыбается, и ты отгоняешь дурацкие вопросы: чистит ли она свои зубы и какой пастой? И зачем они ей вообще, такие человеческие резцы и коренные? Что она ими жует?
