В Чиапасе выращивают кофе. И собираются по-взрослому качать оттуда нефть. Согласно торговому договору НАФТА, вступившему в силу с первого дня 1994-ого, вся эта, еще не вскрытая нефть достается корпорациям «более северной» страны, менеджеры которых обещали «навести в регионе порядок». Именно отрицание этого «порядка» стало поводом для вооруженного выступления новых сапатистов. Но всем, кто видел эти события хотя бы по ТV, сразу было ясно: речь идет о чем-то гораздо более интересном, нежели локальный конфликт. Понятия «антиглобализм» еще не было, но аналитики его вскоре выдумают, вникая в новые манифесты и стихи «тато».
С 1994-ого, руководствуясь фразой Маркоса: «любой, одевающий маску и слышащий нас, где бы он не жил, уже сапатист», я ходил на московские оппозиционные демо в черной «пассамонтане», рекламируя, насколько получалось, чиапасский образ и обрушивая на журналистов маленькие лекции о «тато», к чему они были явно не готовы и принимали меня, кажется, за городского сумасшедшего, коих всегда полно на митингах, удивлялись только возрасту. Тогда же выяснились другие полезные свойства маски: во-первых, в ней тепло хоть первого мая, хоть седьмого ноября, а во-вторых, если демонстрация закончится свалкой и омоновскими автобусами, никто на следующий день в суде не сможет доказать, что на милицейском видео машешь железякой по пластиковым каскам или пускаешь каменюги в стальные щиты именно ты, а не другой поклонник Маркоса. Постепенно эти «другие поклонники» со спрятанными лицами действительно появились, месяц от месяца их прибавлялось под черным транспорантом с белым диагнозом «капитализм — дерьмо!». Со временем догнала в чем дело и пресса. Я разговаривал о Мексике с репортером парфеновской «Намедни». Он знал о «тато» не меньше меня, хотя и не очень им интересовался. Гораздо реже я признавался себе, зачем мне маска на самом деле. Кто был тот «хозяин» между годами 1993 и 1994, обмотанный электрическим светом и хмуривший брови, я так и не смог вспомнить, а мысль, что он-то меня узнает и снова нахмурится, увидев митинг в новостях, вызывала необъяснимую панику.
Приступ немедленной, почти инстинктивной солидарности, пережили тогда, в 1994-ом, многие. Европейские теоретики и левая богема впились в образ нового партизана как вампиры, изголодавшиеся по живой крови. Из французских философов Реже Дебре, Пьер Бурдье плюс редактор вечно непримиримой «Монд Дипломатик» Игнасио Рамоне торжественно записались в личные друзья. Чуть позже тоже случилось с вдовой президента Миттерана и нобелевским лауреатом Хосе Сараманго. Том Морело из «Антимашинной ненависти», прибавив Маркоса к прежним своим кумирам — Пэлтиеру и Мумие Абу Джамалу, матерился за него на концертах так, что эти самые концерты прекращала полиция. Оливер Стоун с камерой на плече карабкался по партизанским тропкам, чтобы добраться до деревни сапатистов, устроенной в горах специально для приема гостей. Эдуардо Галеано, модный писатель-латинос, фотографировался с Маркосом и поддерживал, чем мог. Не говоря уже о сотнях менее известных персон по всему свету, ломившихся на помощь к «батьке» в Чиапос и устраивающих ему мировой промоушен. Вообще-то такой PR не купишь ни за какие шиши, но субкоманданте и его братья по оружию платят своим друзьям иной, более мощной валютой — новой надеждой на то, что: капитализм не заканчивает человеческую историю, хрупкая уникальность может обыграть жесткий стандарт, романтику есть чем ответить прагматику, и вообще, не всякая экзотика продается.
В 1996-ом не смотря на тлеюще-вспыхивающую войну, сапатисты проводят у себя в сельве «первую межконтинентальную встречу против неолиберализма», куда добрались все, кого не задержали по дороге, и откуда есть пошел нынешний «антиглобализм», названный там «интернационалом несогласных».
Поддавшись общему угару скандальный московский художник Бренер тоже рванул «к батьке», прилетел в Мехико, увидел там массу сувенирных маек, амулетов и иконок с «тато», сходил на студенческую сходку в поддержку восстания и, не зная что делать дальше, взял обратный билет на самолет. Удачнее и ближе был рейд Ланы Ельчаниновой, хозяйки «панк-клуба имени Джери Рубина», атмосферу испанского съезда в поддержку Маркоса она вспоминает в терминах, более подходящих мощному рок-фестивалю.
Но настоящий триумф промоушна Маркос пережил в апреле 2001-ого, когда задумал и осуществил «мирный марш» на столицу — Мехико. К этому моменту мексиканские власти, напоровшиеся на старую истину: нельзя выиграть партизанскую войну, если её поддерживают местные жители, воевали с Маркосом уже не как пять лет назад, а больше «для порядку». Пока в Мехико решали, как реагировать на «мирный марш», Маркос приближался, обрастая толпами восхищенных крестьян, экзальтированных студентов, деклассированных весельчаков и своей мигом собравшейся международной свитой, вполне тянущей на полный преподавательский состав престижного университета или редакцию культового журнала. В довершение всего встречать Маркоса в Мехико приехал тот самый Габриэль Гарсия Маркес. Перед выступлением субкоманданте согласился отыграть концерт Мано Чао. И тут стало совсем ясно, что винтить субкоманданте или тем более устраивать на его пути стрельбу непозволительная роскошь для загнанных в лузу властей. Тем более, что такая же маска в Чиапосе завтра может одеться на любую другую, доселе незнакомую, голову. Сколько у них там заготовлено запасных игроков?
Срочно решили демонстрировать лояльность, признали «особое» положение Чиапоса и пригласили партизан в парламент, куда те явились не открыв лиц, и высказались в том смысле, что сапатистская армия подчиняется не этому столичному балагану, а воле индейских общин, а общины не собаки, чтобы затыкать им пасть костью и раз уж они осмелились сбросить с себя любую постороннюю власть, одевать хомут назад никто не будет, чего бы это людям не стоило. Сельва, короче, за гандоны не продается и дырку от бублика вы получите, а не Шарапова! На митинге, бурлившем в Мехико в тот же день, Маркос чувствовал себя как никогда близким к победе и намекал, что не остановится, пока не зашевелятся все несогласные по всему глобусу, а пока отбывает восвояси, налаживать дальнейшую жизнь на «никем не признанном острове исторического инобытия», как выражаются его друзья из Сорбонны.
«Красные дудки и барабаны» — кассеты с сапатисткими песнями, историями, интервью и хроникой «для неграмотных и всех остальных» расходятся на разных языках по континенту тиражами, которых никто не считает. От магнитофона к магнитофону. На движущихся баррикадах в Генуе-2001 играла переделанная оттуда техно-версия «заупокойной» в тот самый день, когда в стычке с карабинерами погиб антиглобалист Карло Джулиани. Недавно одна из мексиканских мебельных фирм использовала в своей телерекламе портрет Маркоса. Субкоманданте никак не стал это комментировать, пошутив, что снимался не он, а другой парень в маске и с трубкой.
С первых же недель герильи благодаря Интернету росла ни сколько политическая, сколько литературная слава «тато». Свои познания в местных мифах, свои дневники, свои сны он превратил в оружие, завоевывающие души. Подтверждая «мерцающую идентичность» говорящей маски, субкоманданте легко расщепляет «я» на целую галерею портретов и жонглирует этими условными «эго». В его рассказах непостижимый и нуждающийся в оружии народ говорит о ночном сотворении мира языком «старца Антонио», а неистовый пафос и пророческий дар преписан другому соратнику — жучку Дурито в плетеных сапатистских сандалиях на всех руках и ногах, насекомому повстанцу, меняющему внешность и пускающему в ход колдовство там, где буксует революционная теория. Шум спускающихся с гор ручьев это шум индейской крови, сливающейся в общий поток священной войны. Партизанские дети воплощают непосредственность и беззащитность. Без размышлений гибнущие индианки символизируют женственность и жертвенность. Крот самый смелый зверь, потому что не видит, кому вцепился в морду, а боги творят одних людей из клубней, а других из золота, обрекая их на гражданскую войну. Маркос отражается своим неизвестным лицом во всех, кого встречает, как в зеркалах, и фиксирует эти копии на бумаге.
