Полчаса радостной игры и трасса перекрыта экстравагантной стеной, высотой в рост человека. Пока мы, сидя на асфальте, обсуждали, поджигать её или нет, послышался шум первого утреннего автомобиля. Минута на то, чтобы взнестись по песчаному склону и залечь наверху, в ореховых кустах. Это оказался красный «жигуленок», он сбрасывал скорость и всем своим видом выражал вопрос. Остановился. Вышел, чавкнув дверцей, пузатый лысоватый мужик в светлой рубашке. Не видно было, есть ли у него там, в машине, семья, но «отец семейства» — первое, что приходило в голову. Он опасливо прошелся туда-сюда вдоль баррикады, подержал себя за бока, почесал в голове и вернулся в машину. «Жигуленок» развернулся и укатил под наше тихое «ураааа!». Появился грузовик и ещё пара машин. Кто-то разворачивался, не выходя. Водила в кожанке и тренировочном костюме брезгливо покачал ногой сосновый пень, пнул жестянку, смешно наскочил на «тумбу», не рассчитав её тяжелины.
Скоро у баррикады собралась уже изрядная пробка. Водители живо переговаривались, размахивая руками. Им нужно было ехать. Особенно грузовым. Человек пять начали растаскивать баррикаду. Остальные просто смотрели или только делали вид, что помогают. Я впервые видел, как разбирают. Наша красавица исчезала на глазах. Напрасно мы ждали милицию, строителей. Не только мы можем самоорганизоваться, но и они — этого никто не учел. Диалектика состояла в том, что внешне противодействуя нам, они учились самоорганизации и ощущали сейчас свою коллективную силу. «Jedermann», — выразился сквозь зубы полиглот Голованов. Вообще-то мы не верили в существование «обычных людей», считая этот образ навязанным, прилепленным им сверху, как штрих-код, для удобства работорговли и механического контроля над жизнью, но употребляли немецкий термин, если кто-то вдруг добровольно вел себя в сугубом соответствии со своим штрих-кодом.
Наблюдая за их трудом из наших незаметных кустов, мы лежали на земле и делились версиями, в каких долях смешивается сахар с селитрой, чтобы получилась дымовая бомба. Не обязательно, впрочем, дымовая. Вполне взрослая бомба делается из пороха и заткнутого обрезка трубы или аэрозольного спрея. Я уж молчу про самодельный нитроглицерин, доступно описанный у Жюля Верна. Мы собирались уйти в подполье и стать первой в России группой, практикующей пропаганду действием, догадывайтесь сами, что это значит. «Никакое оружие критики никогда не заменит критики оружием», — эта фраза завораживала своей непримиримостью. Вдохновлял опыт недавно начавших мутить в Мексике сапатистов. Выбиралось название поэффектнее. Обсуждалось, кто сделает нам правдоподобные документы — пока были только поддельные проездные — и как безопаснее связываться с журналистами. Вместо подполья у нас началась лимоновская газета и партия.
Баррикаду раздвинули к краям трассы, захлопали дверцы и сквозь неё поехали машины. Селитру с сахаром надо смешивать — шесть к четырем.
Глава одиннадцатая:
Никитская
В следующий раз мне, как и многим, предложил строить баррикаду художник Осмоловский на улице Большая Никитская, бывшая Герцена. Пришли все, кто считал нужным отметить тридцатилетие парижских баррикад 1968-го, то есть человек сто. Склеили скотчем пустые коробки поперек дороги. Принесли «те самые» лозунги сорбоннариев, черным по красному на французском. Самый непонятный и симпатичный «Вы нас пёс!», к сожалению, оказался грамматической ошибкой.
Я не пошел, посчитав: баррикада получится слишком уж легковесная, клоунская, вроде наших, сошедших постепенно на нет, «отмечаний» тех же событий перед Университетом. Осмоловский выдвинул требования: легализация легких наркотиков, безвизовое передвижение по планете для всех собравшихся и штуку баксов каждому. Такая тогда у Толика была тактика «утопических претензий». Марина Потапова, правда, сделала, по-русски, обратный транспорант: «Денег нет и не надо!», но противоречия никто не заметил. Юные журналисты делали вид, что курят марихуану перед камерами более старших журналистов на фоне эмблемы футуристического издательства «Гилея» и портретов немецких террористов из «Роте Армие Фракцьон». Художники из группы «Радек» сорили листовками. Чей-то трехлетний ребенок по-разбойничьи отплясывал с красным рюкзаком. Баррикаду Осмоловского любили потом показывать в разных тинейджерских передачах. Выглядела она, как секунду назад рухнувшие на сцену недорогие декорации некой умной пьесы. Запротоколирована в разных престижных каталогах и арт-журналах, как «художественная акция» и удачный пример «современного искусства». Кажется, это и считается у художников успехом. Приехавший к разбору коробок префект Музыкантский назвал произошедшее «необыкновенным хулиганством», всем лицом давая понять, что он, хоть и на службе, не против современного искусства и на него можно всегда рассчитывать.
Для многих молодых людей в Москве именно с этой баррикады многое началось. А для меня к тому моменту многое уже закончилось. У меня была «Лимонка» и я тратил на неё своё время. Газета интеллектуалов-погромщиков. Изучая контркультуру, историю масонства, гностические ереси и всех остальных, совмещавших социальный анархизм с радостью Откровения, я убеждался всё сильнее: пока радикализм заперт в орденах, монастырях, университетах, галереях, он склоняет своих носителей к изоляции от проклятого мира, к дендистскому подчеркиванию непреодолимой границы. Но стоит ему просочиться сквозь скорлупу, попасть в нужную классовую среду, и мы получаем массовые опасные движения. Именно такое движение, несмотря на устаревшее слово «партия», и возникало по всей стране вокруг «Лимонки». Идеи, конечно, разбодяживаются, но не настолько, чтобы перестать быть опасными для властей, а как раз наоборот, вульгаризуясь, они и превращаются в горючее истории. Раз вокруг одно кидалово, «Лимонка» призывала идти в глухое отрицалово, так растолковывался «ситуационизм» и «общество спектакля», а герои революций превращались в реальных и конкретных пацанов — Фиделя Гаванского и Мао Пекинского. «Левохристианское басмачество», — шутили над эклектикой «Лимонки» мои, более идеологически разборчивые, знакомые. Но я-то знал: идеи, даже если ты готов ради них на жертвы, это только инструменты, ведущие тебя к целям, в которых ты опасаешься признаться себе. Носителей идей, жрецов университетской эзотерики газета научила разговаривать языком улицы и развлекательных детективов. Возникал шанс хоть в какой-то степени стать понятными обществу и востребованными им. И наоборот: недовольных житьем пацанов «Лимонка» доступно знакомила с «радикальной заумью», давая шанс выразить свою ненависть, пружинно сжатую внутри, не в самых тупиковых гопнических формах. Собственно, газета и стала рукопожатием этих двух типов: интеллектуала, снизошедшего до стрельбы в тире, и притормозившего у библиотеки пацана. Этот рецепт и делал её коллективной машиной по выработке актуального смысла. Машина крутилась под Sparrow Oratorium примкнувшего к нам Курехина. Рассчитывая дождаться/спровоцировать всамделишние баррикады, я не торопился соглашаться на их невесомые художественные муляжи. Исполнить на сцене роли тех, кого не хватило кишки прожить, мы всегда успеем. Да и в актуальном искусстве я участвовал достаточно, даже дрался на знаменитой сцене Политехнического музея с модным художником Куликом, то ли срывая хэппининг («Выборы» Марата Гельмана), то ли делая ровно то, для чего меня туда пригласили.
