Сердце монастыря в Канчипураме это великанское, полое внутри, но вполне живое манго, дающее сладкие, соленые, кислые и горькие, кому как повезет, плоды. Сюда приезжают перед свадьбой, чтобы по вкусу предсказать какая будет семейная жизнь. Бритый тощий брахман божится на Шиве, что дереву три тысячи лет и что Шива под ним женился. Когда уточняешь, на ком женился, отвечает уклончиво и выходит, что, если разобраться, то на самом себе. В этом дворе есть точка, с которой манго выглядит как танцующий бог с веером рук. Брахмана часто спрашивают о конце света и он подробно объясняет, что до этого события ещё несколько миллиардов лет. Двенадцать солнц, встав по всему горизонту, превратят этот мир в свастику чистой энергии.
В Махабалипураме йогин весь день смотрится в долбленый колодец, куда упали сотни дождей. Рядом стоит каменный слон в натуральную величину и тоже смотрится. Три женственные змеи, вырубленные в скале это «Нисхождение Ганга». Именно отсюда индусы начали танцевать и потому у этого «нисхождения» ежевечерне круглый год идет фестиваль танца. Такой же фестиваль гремучих браслетов и золотых шелков, впрочем, идёт круглосуточно по двум десяткам телеканалов в любом отеле. Особенно интригуют фильмы ужасов с пляшущими кровопийцами и сладкоголосыми покойниками. «Знаешь что? — сказал, щелкая пультом, Шишкин — давай в России сделаем канал «Здравствуй, Индия!», где будем гонять только такое вот кино-танцы. Рейтинг гарантирован. Можно будет всю оставшуюся жизнь не работать и уехать, например, сюда». Своё кино здесь любят, если премьера, то весь город выходит из домов и движение на улицах останавливается, но в самих фильмах нарастает вестернизация: то есть поют-танцуют не меньше, но уже на фоне европейских видов и городов.
У колонн люди медитируют на полу перед Ганешей. Ганеша их не видит. Они его тоже, — Индия! Садишься в более-менее индийскую позу рядом с ними. Очень скоро тебя одолевают мысли: а не послать ли всё в своей прежней жизни на хуй? Тем более, что для забывших как он выглядит, черный полированный лингам есть вокруг храмов в каждой нише.
Океан ночью под незнакомыми звездами это серебряный зверь, ревущий стихи. Выбрасывает под ноги задыхающуюся колючую рыбу-шар и ты, прежде чем отфутболить её в пучину, вглядываешься, как в свой метафорический портрет. Вообще то я должен был ехать в Бомбей на Социальный Форум, где собралось сто тысяч недовольных глобальным капитализмом людей. Пожать руку упрямой писательнице Арундати Рой и антиглобалистскому экономисту Штиглицу, выступить насчет того, как взыскать с империализма за оккупацию Ирака. Но, встречая рассвет на берегу и рисуя лингам на песке, я ни в какой Бомбей не поехал, а поплыл на лодке с тамильскими рыбаками вынимать сети и смотреть коралловый риф. Рыбацкая лодка это три пальмовых бревна с мотором. Бревна сматывают веревками, а мотор приносят утром с собой, он — переходящая по наследству главная собственность рыбака. Что это было: классовая капитуляция? внезапная мудрость? Скорее всего, простое желание не быть предсказуемым. Хотя бы для самого себя. Иногда рыбаки привозят на риф кришнаита со сложным струнным инструментом и он там играет посреди волн несколько часов, а потом его увозят назад.
Всем, кто окажется в Агре, я советую отель «Шах Джахан». Недорогое место с лукавым хозяином, бородатым коллекционером-исламистом, который отлично сориентирует вас в этом мусульманском городе плоских крыш, тумана, верблюдов, павлинов, баранины и гашиша. В его лавке древностей есть самовар в человеческий рост и никто не докажет ему, что русские там не моются. Любая связь между чаепитием и самоваром вызывает в хозяине здоровый и понятный хохот. Красный Форт в Агре больше и роскошнее делийского. Это царство изразцовой симметрии и самоцветного орнамента по мрамору, где изобразительность заменена геометрией, фонтаны бьют и лампы свисают из перламутровых кристаллических раковин и открывается бесконечный вид на Индию, над которой несется зовущий вспомнить о Всевышнем азан. Пчелы, понастроившие своих городов в узких галереях форта, точно вписываются со своей музыкой в эту исламскую математику. Тадж Махал — самая дорогая достопримечательность, куда к тому же нужно отстоять не одну очередь и только потом обуться в тряпичные тапки с завязками. Эти тапки сильно контрастируют с повсеместным тут обычаем не стесняясь ссать на улице. Полупрозрачный, как туман, мрамор мавзолея — единственное, что видел его создатель последние годы своей жизни из высокого окошка темницы. Построить напротив такой же, но черный, для себя ему так и не довелось и великий могол лежит внутри, рядом с женой, где фундаменталисты в экстазе выкрикивают в гулкий купол слова из Корана и хлопают в ладоши, пугая европейцев. От иностранных мастеров-христиан требовали: никакого персонального вдохновения, только безличное качество. Мавзолей делали таким, каким увидел мир пророк в ночь своего вознесения туда, где нет никакой смерти, никакого перерождения и никаких законов.
Глава семнадцатая:
Литературой
Солнечным парижским утром нольтретьего года на бульваре Сен-Мишель я, изображая руками, рассказывал, как будто мог это знать, корреспонденту «Намедни» Андрею Лошаку, где здесь какая была баррикада и что творилось тридцать пять лет назад. «Бадядяка», как выражается моя двухлетняя дочь. Она строит её на полу из подушек и одеял, чтобы мягко отгородиться от своей семьи. Ревёт, если разбирают.
Лошак спрашивал, что всё это для меня значит? Слишком многое, чтобы афористично ответить.
Бертолуччи ещё снимал своё простое и ностальгическое кино про «тот самый» год по роману Адэра, который я только что отрецензировал для «ОМа». В романе американский агнец получает на баррикадах случайную французскую пулю. В фильме этого не будет. Утром перед интервью, в Лувре я своими глазами видел «сиську свободы» Делакруа, над которой так много потешались ещё в школе, но больше мне в музее понравилось египетское лицо, из зрачков которого на цепях свисают чаши весов. Такие лица дают надежду, что всё в тебе однажды будет верно взвешено. Твоё невесомое поднимется и затанцует огненным знаменем над тяжелой путаницей «твоего» всего остального, беспорядочно схваченного гравитацией внизу. И это окончательное разделение станет твоей последней баррикадой.
Следующий вопрос телевидения был о значении тех майских баррикад для нынешних антиглобалистов, на форум коих я сюда и приехал со своим транспарантом. Андрей знал, о чем спрашивает, — я написал для «Завтра» программную статью «Призрак антиглобализма», а Лошак назвал так же на НТВ свой фильм. Мне позвонили от Парфёнова и попросили назвать главный символ антиглобалистов. Как и положено в отношениях с большими медиа, я ответил первое, что пришло в голову: «Возьмите глобус, оденьте на него черную маску уличного бойца, пусть в прорези будет видна страна, про которую ваш сюжет, и не забудьте сказать….» Было весело и приятно смотреть, как Парфёнов с видом просветителя демонстрировал зрителям глобус в маске и пересказывал этот бред. Так родился новый «символ антиглобализма».
Отвечая Лошаку в радужно-равнодушный пузырь телекамеры, в которым спрятались миллионы телеобывателей, я почувствовал, как занимаю место, ожидавшее меня столько лет, а я не торопился, откладывал, не денется. Из экстремиста-писателя в писателя-экстремиста переучиться никогда не поздно и лучше никогда, чем слишком рано.
