«Как ты думаешь, Арт, какая профессия у Хауке?» — «Парикмахер?» — «Нет». — «Тогда стюард?»
Хауке недоверчиво обнюхивает поданную ему водку.
Перед этим мы с Хауке поехали в театр на «Жизнь на Прачо Рузвельт». Я ждал этой постановки полгода. Ещё и потому, что на месте должна была быть сама Деа Лоэр, драматург. Времени было мало, мы неслись через душный город на велосипедах. В глаза то и дело попадала мошка. За две минуты до начала, совершенно взмыленные, стояли у кассы. Закрытой: каникулы. Разумеется, я всё перепутал и ориентировался на июньскую афишу. А на дворе, оказывается, уже июль.
Срочно нужна была альтернативная культурная программа. Билетная касса «Gay Factory» то ли переехала, то ли была закрыта. Хауке огляделся по сторонам и направился в сторону припарковавшейся машины, из которой выходило двое парней: «Они должны знать». К моему удивлению, не только знали, но и поделились билетами… Локаторы Хауке работают безошибочно. Он знакомится (и занимается развратом) с парнями в супермаркетах, на борту самолета и в Интернет-кафе, куда спускается на три этажа вниз из своей квартиры проверить почту.
До начала вечеринки, перед которой была спешно спланирована водка в обществе Арта, мы успели съездить на Эльбу. Живя в городе, который регулярно затапливает, я почему-то до сих пор не видел легковых машин в воде по середину дверцы. Красиво — и какое-то пролетарское удовлетворение. Разувшись, сидели в подтопленном пляжном кафе.
Водки оказалось мало, и мы перешли на вино. (Или наоборот, не помню.) Кажется, в клуб добрались на автобусе, а там всеобщее оживление сделало свое дело, и, во всяком случае, я временно протрезвел. Танцевали с какими-то толстыми лесбиянками. Потом мы с Артом оказались на питейной галерее над танцполом. Хауке поначалу пытался прикрыть нас своей широкой спиной от публики. Но быстро перестал бороться за нравственность и отправился в народ. Вообще-то так далеко мы не зашли. Это было чуть позже в такси.
В воскресенье я последовательно переплывал туда и обратно Боберг. На руки наматывались водоросли. На берег не хотелось: среди распаренных тел витал смрад не то противозагарного крема, не то свального греха. Вечером встретился перекусить на Шультерблатте со Штеффом и ещё одним приятелем, бывающим наездами из Гёттингена. Обсуждалась тема подсчёта партнеров. Я со своим предложением («если целовались») оказался в меньшинстве. Двумя голосами против одного принята в качестве основополагающей методика: «если дотрагивался до члена».
Прайд
На празднике Санкт-Георга дежурил в палатке Hamburg-Pride e.V. Проникся организационной подноготной. Редко встречал таких людей, как Мэтт, — чтобы все свое свободное время жертвовать общественной работе (осторожно, непроизвольные советские штампы). Три-четыре человека, стоящие за организацией, информационной политикой, выпуском журнала и т. д. и т. п. в Гамбурге, делают это действительно бескорыстно. Зарядил ливень, и кстати пришёлся кофе от соседей, раздававших презервативы и брошюры о безопасном сексе. Сёстры неизбывного отпущения грехов мужественно переносили удары стихии на перекрестке, прикрыв свои маленькие корзинки с агитационными материалами полиэтиленовыми пакетами.
Моросящий дождь по пути домой навел меня на мысль о горячей ванне. Больше половины немецкого жилфонда располагает лишь душевыми кабинами. Загрузился фастфудом и нагрянул к Штеффу, который уже пару недель никого не желает видеть ввиду подготовки к госэкзаменам. Но меня ему пришлось впустить. И даже набрать горячей воды и сварить какао со жгучим перцем. Действие этого напитка мягче и психоделичнее, чем у перцовки. Чувствовал себя аристократом, даже немного Уайльдом-в-пене, которому по первой просьбе приносят то одну, то другую мелочь… Смотрели «An American in Prague», каждый из своего кресла. Примерно на сцене в гримёрной кабаре (где ещё двадцать пятым кадром мелькает существо в огромном парике) необходимость в продолжении просмотра отпала. Я скажу вам, что знаю, о чём писал Гумилев, воспевший лучезарный и неподвластный обидам мир хохотавших над Эврипидом афинских парней. Как повернулась бы его история, если бы он познакомился с актёром Йоханом Пауликом?.. Когда-нибудь святая Цецилия замолвит и за нас свое слово, за Йохана и меня.
Чёрненькое и чёрное
Вот кто-то говорит, что согласен годами ждать меня. Ну какая же несусветная чушь. Не понимаю, кому вообще может быть приятна или лестна такая ситуация. Что даёт крестьянская верность с щенячьим взглядом тому, кого помимо его воли угораздило попасть в объекты любви? Кроме, разумеется, осознания того, что кто-то страдает, болеет и проводит свои дни в созерцательном написании поэм на обрывках карельской бересты?..
Ты вдруг оказываешься кругом виноват за то, что не отвечаешь взаимностью, в твоих добродушных и легкомысленных подарках из дней оных обнаруживают зловещие смыслы, твоим близким людям досаждают подозрительностью и ревностью.
Есть что-то омерзительно эгоистическое в верной и безответной любви. Можно ровным счетом ничегошеньки не делать и, поплёвывая в потолок, плакаться, что ты никому не нужен. И даже собирать на этом эмоциональные дивиденды друзей.
Всё это наводит на мысль, что нет никакой горячей и сильной любви, а есть какое-то клиническое самовнушение или отклонение в развитии, потому что…
Потому что когда любят по-настоящему — забираются в окна, поют серенады, переходят границы по тонкому весеннему льду, дарят цветы и котов, наборы для выжигания и смешные трусы, отдают последнюю рубашку — и берут у тебя, не спрашивая, всё, в чём нуждаются. Зовут поехать автостопом на Байкал или озеро Чад. Смеются, смешат и поднимают настроение, но никак не наоборот. Я хорошо проинформирован.
«Полюбите нас чёрненькими?» Спасибо, дорогие, научен. Копнешь человека, а белого в нём и не было отродясь.
И конечно, про счастье
Оно почти всегда бывает задним числом, если это не опьянение спортом, хорошей погодой, алкоголем, кофе, эротикой. Если я и был однажды (или многократно) счастлив, то упустил минуту, чтобы отзеркалить это чувство в себе и произнести фаустовское «ну задержись». Подобный строй мыслей всегда приносит с собой мелодию «Почти элегии» — моего любимого сочинения на эту тему. Ещё не музыка, но уже не шум — единственно верное обозначение интервала, на котором вдруг формализуются все былые несчастья.
Вчера я лежал на правом боку, головой на плече сильного мужчины, прижавшись спиной к его рельефной груди и животу, обнимая при этом второго мужчину, — с застывшей на лице недоумённой и неловкой улыбкой, отчего хотелось снова и снова проводить по этому лицу рукой, трогать пальцами податливые губы. И я уже подумал, что это и есть счастье. Но, разумеется, это было просто опьянение, которое быстро прошло, когда мы встали. Один из мужчин бегал и искал потерявшийся носок (который он называл, не зная правильного слова, strumpf, чулок, ещё и с турецким акцентом). Все включились в поиски, двигали кровать и перетряхивали сваленную в кучу на стуле одежду. Как-то суетливо и немужественно — пародия на счастье; максимум, несостоявшееся счастье, скетч о сибаритстве.
