«Ты молодец и романтик, но на этом самом месте через неделю начинают заплыв триатлонисты. Кто-нибудь порежется», — заметил я. «Человек разумный в эту сточную канаву не полезет». Максимов ненароком задевал мой новорождённый местечковый патриотизм, назвав канавой водоём, из которого жители Гамбурга получают питьевую воду.
Я спросил: «Ну так о чем мы должны поговорить?» — «Мне некогда по-настоящему ухаживать… — начал Максимов — но чего же терять время, ты привлекателен, я привлекателен. Есть лично-деловое предложение. Бросай свою гнилую работу». — «Ради чего?» — решил осторожно осведомиться я. «Помогать мне с письмами и календарем. Для начала буду давать тебе три штуки евреев в месяц. Мы будем путешествовать. Ты увидишь со мной мир и настоящую жизнь».
Пожилой господин, совершающий, видимо, свой ежевечерний моцион у воды, как вкопанный остановился возле скамейки с максимовским «Клико», убедился, что зрение не обманывает, бросил на нас испуганный взгляд и ускорил шаг.
«Бедняяжка, верно, давно не пробовал ничего, кроме дешевой шипучки», — прокомментировал Максимов. «Хороший ты человек, Макс…» Я вздохнул и предложил заесть шампанское мороженым где-нибудь со стороны ратуши.
Неделя в Москве была необходимостью производственной, я переводил и показывал многообещающие презентации партнерам своего немецкого работодателя. Мы с Максимовым встретились в «Жан-Жаке» («Кухня должна быть если не итальянской, то хотя бы французской»), и на меня сразу обрушился поток новостей.
— Как хорошо, что ты приехал! Пока я парил в грёзах любви, Корчагин и Романов интриговали против меня у Каракуртова! Только сейчас все налаживается… Мой старичок, мммм чмок, мой каракуртик, чмок, мой дягилев…
— Никак не могу запомнить, кто у вас с кем спит. — Я запросил милости. — Скажи лучше, что ты делаешь девятого? Я пару лет не был в России в мае, хочу посмотреть салют откуда-нибудь с Воробьевых гор или совсем по-туристски пойти на Манежную…
— Извини меня, но этот вечер я собираюсь провести в панорамном баре на тридцать четвертом этаже «Свиссотеля». И плевать оттуда на быдло. Присоединяйся, если хочешь.
Я не присоединился и вообще избежал дальнейших встреч. Улетел, не попрощавшись, полагая, что мы с Максом в целом разобрались в небольшой несовместимости программных установок и нам не обязательно поддерживать тесные отношения. Хотя дружеские дипломатические — почему бы и нет. Мы же оба деятели культуры, нам пристало уважать друг друга.
Максимов неожиданно-романтически появился в Гамбурге ещё раз: «Не до конца я разуверился в тебе, Андрюююша. Вот, потерял время и деньги, но прилетел. Ты хоть знаешь, сколько красивых мальчиков вешаются на меня в Москве — и не только там? А остальных можно купить, за какую-то сраную сотню в час — все, просто все фантазии выполняют, ой, они такие затейники…»
Я ответил, что очень рад исполнению его эротических фантазий. На этом мы вроде бы и расстались.
В глубине посудного шкафа оказался бокал для мартини. Напиток не относится к моим любимым, я сперва удивился находке (вот склероз). Но после некоторого перерыва мне позвонил Максимов, и всё вспомнилось. В первую очередь: коктейли, оливы, соломка. («Не понимаешь оперы? Я тоже. Но начнем с двойного мартини…») После обмена незначительными и необязательными репликами голос Макса дрогнул.
«Что у тебя стряслось?» — попробовал выяснить я. Максимов вдруг разревелся. Я не знал, что он может. Какое-то время я пытался говорить общие слова и хоть как-то успокоить его… «Мне больше некому рассказать, — прошептал наконец Макс. — У меня мама умерла… уже год назад, оказывается. А я только сейчас узнал…»
Мы случайно столкнулись лбами совсем недавно. Я мог бы вежливо помолчать, но на этот раз болтовня об итальянской кухне, победах над тенором Корчагиным и мальчиках-затейниках всего за сотню в час почему-то особенно раздражала. За прошедшие пару лет понтов у Максимова стало ещё больше. Макс рассказывал о своих успехах, своём знании жизни и людей.
— Слушай, Макс, а тебе кто-нибудь уже говорил, что у тебя, собственно, и не жизнь, а подслащённое говно?.. Говно с мартини. Ну тогда я скажу. До новых встреч, я пошёл. Скучно с тобой.
— Ты занимал в моей жизни довольно мало места! — Максимов выкрикнул это вслед так, как будто вернулся к разговору трех-четырёхлетней давности. К своему лично-деловому предложению.
Я не стал отвечать. Мне и не льстило бы занимать место, как вещь в комнате или деталь декора. И я знаю, почему было бы невозможно по-другому.
Раньше по крайней мере один человек заполнял в жизни Максимова некий объём, особые кубические сантиметры, полость любви. Но это место нужно было освободить, стенки гладко выскоблить. Сейчас там пустота, которую ничем не зарастить.
Мама умерла, и больше никого нет.
И никого не можешь любить.
Осенью мама давала носить резиновые сапоги, а зимой — войлочные боты. Но этого лучше никому не рассказывать. «Тоска по немытой пизде, из которой вылез?» — остроумно заметит Каракуртов.
Поезжай теперь в городок, где состоял в должности канцелярского служителя Толстой, — пустоты станет ещё больше. Поднимайся на тридцать четвертый этаж «Свиссотеля», — и там разреженный воздух.
Амзель
Иногда я чуть-чуть грущу о маленькой и тёмной квартире в Аймсбюттеле — далеко от порта, но зато в старом доме с прекрасными соседями, не мешавшими моим занятиям. Нынешние жильцы не идут с ними ни в какое сравнение, хотя тоже редко ворчат.
Моим ближайшим соседом по площадке был престарелый рок-музыкант и байкер Петер, иногда громкий, иногда пьяный, — но и мою музыку, гостей, любовные стоны принимавший как должное. Напротив нас жила (и до сих пор здравствует) фрау Герман, глуховатая — невероятное везение для нас с Петером, — очень добрая и общественно активная. Собственно, наша hausmeisterin, хаусмастерша, управдом.
Фрау Герман каждый день физкультурно проходила тряпочкой шесть этажей лестничных пролётов, заботилась о цветнике, руководила районной благотворительной лотереей, пекла пироги и ездила на историческом велосипеде на танцы «для тех, кому за сорок». Ей самой при этом было уже за восемьдесят. Фрау Герман родилась и жила рядом, на улице Садовников. «В этот самый двор попала бомба, ровно посередине, я приходила смотреть», — рассказывает она у меня в гостях. Колодец двора до сих пор выглядит так, как будто его ремонтировали наспех — кладка лежит как попало, балконы перекошены. А фасад дома аккуратный, лепной и свежий, хотя год постройки — 1909-й. «Знаете, почему здесь всё так плохо растёт? — продолжает фрау Герман. — Здесь не земля, а сплошной кирпич, обломки».
«Фрау Герман, вам не помешал тот молодой человек, который прошлый ночью стучал во все окна и звонил во все звонки после того, как я его выгнал?» — «Что, wie bitte? Говорите в мой слуховой аппарат пожалуйста… Нет, я хорошо спала, как всегда. Я крепко сплю».
Накануне я выставил на улицу одно кратковременное увлечение, болгарского студента. Он вылез ночью из постели покурить на кухне, что было строго запрещено. У меня дома не курят. Правда, через полчаса я проявил сочувствие — к своим соседям прежде всего — и заказал ему такси до дома. Кстати, номер гамбургской службы такси легко запомнить — дважды 666. Как специально для таких случаев.
