Вошел рабочий, ворча себе что-то под нос, взял кувалду и вышел, хлопнув дверью. В коридоре он с кем-то недолго бранился. Жюстин молчала. Она присела на краешек разбитого стула и чуть искоса бросила на парнишку долгий, пристальный взгляд, в котором любопытство и безразличие явственно перемежались с отвращением и ужасом, как у ребенка, который вдруг оказался у гроба умершей бабушкиной сестры. Ксавье был полностью поглощен собственным страданием. С этим новым горем ему уже не под силу было совладать. Сколько же напастей выпало на его долю: и чахотка, и потеря Пегги, и собственная близкая смерть — со всем этим он смог в конце концов смириться, и хотя здесь не было никакого смысла, но во всей цепи его злоключений, по крайней мере, вырисовывалась какая-то логика и последовательность — если расположить все несчастья в цепочку одно за другим, то цепочка эта как раз и окажется в итоге тем, что принято называть жизнью. Но что же такое случилось с Жюстин, вдруг превратившейся в маленькую сморщенную старушку? Которая к тому же говорит, что она ему не сестра! Он прикрыл ненадолго глаза и сжал руками виски.
— Объясни мне, что происходит, — прошептал он. — Говори что хочешь, только объясни мне, в чем дело.
Жюстин начала говорить достаточно осторожно и сдержанно:
— Я пришла сказать тебе, кто ты такой. Точнее, что ты такое. Мне казалось, ты имеешь на это право. Не думаю, что тебя это особенно обрадует.
— Но что же такое ты мне хочешь сказать, о чем я еще не знаю? Я люблю тебя, какая мне еще нужна истина? Не знаю, что с тобой стряслось, но какая, в конце концов, разница, если главное в том, что ты уже здесь? Что мы снова вместе? Как в Венгрии?
— Ты никогда не был в Венгрии, Ксавье. То, что тебе кажется твоими воспоминаниями, на самом деле ими не является. Я сочла своим долгом прийти сюда и сказать тебе об этом.
Ксавье вскочил с места, подчиняясь привычному для него рефлексу бегства от опасности. Он уперся руками в оконную раму и высунул голову в окно, чтобы взглянуть на небо и глубоко вдохнуть пустоты. Потом повернулся, и стало ясно, что он не поверил ни единому слову Жюстин.
— Что ты такое говоришь? Почему ты говоришь мне такие вещи? Ты хочешь посмеяться надо мной? Смотри! Я тоже умею насмехаться!
И угрожающе поднял палец. Потом взглянул на нее совсем по-детски, надеясь, что это заставит ее улыбнуться. Взгляд получился такой несчастный, что Жюстин, вздохнув, отвернулась. Подручный снова сел на мешки с цементом. Он нервно теребил шляпу. Потом решил разыграть сценарий счастливого, спокойного и безмятежного воссоединения семьи.
— Ну, что ты, сестричка? Расскажи мне что-нибудь. Что ты делала последние четыре месяца? Расскажи о нашей любимой деревне, как, забыл, она называется? Которая неподалеку от Будапешта, на реке Святого Лаврентия. Что за ерунда? И как это у меня из памяти выскочило название родной деревушки? Просто не понимаю, что со мной творится! Как там дела у соседей наших, у наших друзей? Расскажи же мне обо всем. А священник со своими четырнадцатью ребятишками? Как они там поживают? Я так по ним по всем соскучился.
Он попытался изобразить на лице такое выражение, которое казалось ему очень милым. Жюстин молчала. Ксавье сглотнул. Представьте себе, что вы стоите на колченогом табурете, сложив руки за спиной, а на шее у вас веревка: как вы будете себя чувствовать? Именно так чувствовал себя в тот момент Ксавье. Поэтому ему было очень надо, просто необходимо что-то сделать, не важно что, что-нибудь сказать.
— Сестричка, ты получала мои письма? Я писал тебе каждый день или почти каждый день, все записывал, что мне в голову приходило, все доверял бумаге, обо всем хотел тебе рассказать. Все эти двадцать восемь недель я только о тебе и думал! Только на тебя надеялся! Даже когда занимался чем-нибудь другим, даже когда был с подругой моей Пегги, в глубине души, в самых потаенных мыслях моих всегда была только ты, и я знал, что, несмотря ни на что, в один прекрасный день мы снова будем вместе. И вот сегодня этот день настал — ты здесь. Ох, сестричка моя, фея моя маленькая с маленькими крылышками, девочка моя дорогая, радость моя ненаглядная…
Он хотел взять Жюстин за руку, но она резко ее отдернула. Не будучи в состоянии ничего больше говорить, он вынул из кармана самый последний кусочек шоколада и протянул ей. Она его не взяла. И за все это время не произнесла ни слова. Ксавье в панике снова отвернулся к окну. Его с невероятной силой влекла к себе пустота. Ему нужно было какое-то пространство, какой-то горизонт где-то далеко-далеко, там, куда доходил его взгляд. Но в какую бы сторону он ни смотрел, все пространство перегораживали здания, взгляд его, как в заточении, наталкивался лишь на их уродливо-угловатые очертания, и даже белесый небосвод казался ему стеной. Он закрыл глаза и во тьме увидел исчезающие лиловатые пятнышки, среди которых вверх и вниз мельтешили какие-то ворсинки…
— Мы вместе вернемся в Венгрию. Ты ведь ради этого сюда приехала, правда? Ты ведь простила меня, да? Я просто ума не приложу, почему мне пришлось тебя покинуть, бежать в Америку, которая вот уже больше двадцати восьми недель для меня как тюрьма, но мне кажется, они думали, что я в чем-то виноват, и вина моя была нешуточной, потому что не высылают детей просто так, без всякой на то причины с их родины, чтобы просто пошутить над ними. Но теперь-то я прощен, и ты ведь приехала специально, чтобы сказать мне об этом, ведь так? Мне здесь как-то пришло в голову, что, когда мы вернемся в нашу страну, можно было бы там выращивать кур. Потому что если не будет кур, тогда не будет и яиц! Я сам решил эту неразрешимую головоломку! Теперь я отлично это понимаю! Мы всем венграм будем раздавать яйца, а они за это будут нам давать купюры. Так жизнь могла бы снова войти в свою колею, и мы с тобой, мы с тобой…
Он резко смолк из-за нестерпимой боли в желудке. Громко стучали кувалды, бремя от времени раздавались крики рабочих, их хохот и перебранки, противный треск выдираемых с мясом из стен досок, как будто костоломы кости ломали. Но весь этот шум доносился из какого-то другого мира. А тут, в этой комнате, не было слышно вообще ничего — в ней как бы зависла гулкая, глубокая, мрачная тишина, которую не могло нарушить ничего на свете, тишина мертвой звезды, в которую оба они были погружены. После долгой паузы женщина проговорила:
— Посмотри на меня. — Ксавье упрямо не сводил глаз с пола. — Нет, ты внимательно на меня посмотри и ответь: разве я могу быть похожа на кого-то, кто мог бы тебе быть сестрой? В мои-то годы?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я не хочу больше слышать от тебя ничего плохого.
— Но мне все равно придется тебе все сказать. Ты ведь сам просил меня все тебе объяснить.
Некоторое время Ксавье о чем-то думал. Потом прикрыл глаза и как-то нехотя, болезненно, напряженно дал ей понять своим видом, что готов слушать.
— Ты помнишь, кто такой Рогатьен Лонг д’Эл? — начала Жюстин. — Ты его помнишь?
Лицо Ксавье судорожно исказилось. Потом медленно обрело свое обычное выражение, будто он с чем-то смирился. Странный голос прозвучал в его голове, голос, принадлежавший не ему, а кому-то другому, кто знал о нем больше, чем он сам; этот голос, звучавший в его сознании, несколько раз повторил: «Я не хочу возвращаться на склад. Не хочу там оставаться остаток жизни».
