Он говорит:
– Я советовался с друзьями. Звонил Косте, Юре, Мише… Знаешь… у них на телеканалах полно сисек. И задниц. И длинных ног. И миньетных ртов с губищами. Они наплодили их, когда им казалось, что публика этого хочет, что это даст рейтинг. А теперь они не знают, что с ними делать. Им приходится придумывать бесконечные реалити про лед, цирк, остров, ринг, зоопарк, бог знает что еще, потому что сами по себе эти алены, кристины, ксюши, вики никого не интересуют. Не продается! А почему? Нет личности. Это странно… Мне самому непонятно, почему у них почти нет интеллектуалок. Таких девушек-студенток, эдаких girls-next-campus. В джинсах, кроссовках и блейзерах. С волосами, не длиннее лопаток, забранными в хвост. В очках. Обязательно в очках, поверь, нет аксессуара сильнее!
Он говорит:
– Я догадываюсь, почему этот имидж в дефиците. Продюсеры боятся своей страны, они панически боятся своей публики. Они боятся, что мелкие торговцы из Иваново не захотят смотреть по ТВ клип девчонки, в котором та не раздевается. Они боятся, что парикмахерши из Екатеринбурга не станут покупать билет на концерт девчонки, которая читала какого-то Тома Роббинса, какого-то Виана, какую-то Цветаеву и даже сморкаться побрезгует в страницы их любимого Коэльо. Они до заикания боятся, что миллионы рабочих, служащих, барыг, посредников, землепашцев, юристов, военных по всей стране рубля не дадут за диск певицы, на обложке которого она не флиртует с ними, не заигрывает, не обещает им… А еще они смертельно боятся слова «интеллектуал». Это – не народное слово. Потому что интеллектуалы в большинстве – задумчивые, если не сказать озабоченные, печальные, если не сказать мрачные, – мизантропы, если не сказать похлеще… И от них за версту несет гнилым превосходством.
Продюсеры не верят в легионы студентов по всей стране, которым нужна своя героиня. Не верят. А я верю! И ты будешь такой героиней. Девушка из соседнего кампуса, ха-ха-ха! Ты возьмешь свою публику не сексом. Секс не так уж важен, если есть харизма… Я потом объясню тебе, что это такое… С тобой мы сыграем совсем в другую игру. Ты будешь веселой, зажигательной интеллектуалкой. Не тоскливой, не жалующейся, не рефлексирующей, не ноющей… И обязательно в очках! Поняла? В очках! Это не обсуждается!
К тому времени, как он заговорил про очки, я уже сладко сплю и вижу сон о том, как просыпаюсь великаншей, мастодонтом, примадонной и национальной гордостью в эфире главного телеканала страны. А вся страна прильнула к телевизорам, затаив дыхание. В очках я или – без очков? Какая, на фиг, разница?
Ты не устал? Потерпи, этот альбом скоро закончится. Тогда я накормлю тебя грибным супом со спаржей, как ты любишь, и открою следующий альбом. Смотри! Вот фотография, которая изображает меня беспробудно счастливой. Зубы сверкают, в глазах – всполохи, в волосах – радуга… Может, это вообще – не я?
Через неделю после моего шестичасового затворничества в ванной песня «В шелках» заиграла по радио. Кажется, по всем радиостанциям сразу. Я случайно услышала ее в такси по дороге на репетицию. Попросила шофера остановиться и сделать радио на полную громкость. Я распахнула дверцу, выскочила из машины на обочину дороги, прямо в грязную жижу, и принялась танцевать, во все горло подпевая самой себе в радиоэфире. Бесконечная пробка на Кутузовском была уверена, что это – новый флэшмоб, который городские власти задумали, чтобы уберечь их от преждевременного поседения. Москва – самый черноволосый город мира, дзынь! Мне показалось, что томящиеся в пробке автомобили начали пританцовывать вместе со мной. Они подмигивали фарами, переминались с покрышки на покрышку, дергали бамперами и сигналили в такт. Они всё понимали.
Больше всего происходящее напоминало волшебную сказку. Какие часто рассказывают под Новый год. Жизнь моя стала похожа на сказку! Мечта сбывалась! Я будто зажмурилась, перед глазами посыпались звезды, и открывать глаза мне не хотелось. Чем не Алиса в Вандерлэнде имени выхлопных газов?
Вот только была в этой бочке с медом, в которой жизнь охотно купала меня, маленькая ложечка… нефти? Или – наоборот, меда была всего лишь ложка… Я думала, думала, думала… нет, нечасто, раз по сто тридцать за день, я думала – позвонить первой или – нет. Позвонить? Или – еще подождать? Палец на руке зудел, палец был отравлен проказой намерения… Но каждый раз, когда этот палец ложился на кнопку телефона, я отдергивала его. И он покрывался струпьями сомнения… Мне казалось, если я нажму кнопку, сработает взрывное устройство и на том конце громыхнет убийственно. Где-нибудь взорвется дизайнерская бомба. Во времена дизайнерского капитализма все должно быть дизайнерским, а бомбы – в первую очередь. Но даже если бы мой мир разлетелся на тщательно спланированные осколки и они упали бы по тщательно спроектированному интерьерному плану, во славу ньюэйджа и фэн-шуя, мне все равно было не страшно. Только бы я поговорила с ним… Так звонить первой или – нет?.. А он не звонил. Я нервничала. Позвонить первой или – нет? Каждый раз, когда я заносила палец над телефонной кнопкой, я уговаривала себя подождать еще полчаса. Ведь он точно перезвонит в эти полчаса? Ну конечно. Он не забыл про меня. Просто много работы. Может, он сейчас играет концерт в Хабаровске, где другой часовой пояс, другая погода, другая телефонная связь, да все – другое! Или он сейчас – в прямом телеэфире, и строгие редакторы заставили его отключить телефон. Я уговаривала себя, как школьница. А вдруг он сейчас в самолете, где вообще не берет сигнал? Как приземлится, так обязательно перезвонит. Нужно только подождать полчаса. Пол-ча-са! Так что мне делать? Позвонить первой или – нет?
Конечно, меня пытались воспитывать в далеком детстве. Конечно, говорили, что инициатива в этом деле всегда должна принадлежать мужчине. А уж звонить первой для девушки и вовсе неприлично. Да что мне до приличий? И какое, если задуматься, правило из тех, что внушались мне в детстве, я до сих пор не нарушила?
Гвидо, естественно, постарался подосрать. Сразу же, в вечер моего повинного возвращения, он рассказал мне воняющую сточными водами историю. Историю осуществления мечты маленького провинциального мальчишки. Гвидо рассказал, как десять лет назад подобрал голодного и неуверенного в себе парня в офисе одного заштатного рекорд-лейбла, откуда этого попрошайку настойчиво выпроваживали. И звали его тогда не Слава Змей, а Слава Порывайко. И приехал он с одной рассохшейся гитарой из какого-то села-кукуева в Пермской губернии сразу после того, как отслужил Родине в доблестном стройбате. И ничего не имел и ничего не умел. Вообще ничего. А только была у него мечта – прославиться, заработать много денег и стать звездой.
– Вот цапнул меня этот змееныш! Чем-то… Я, кстати, так в первый раз про него и подумал «вот змееныш»… Так что над сценическим псевдонимом долго не раздумывали…
Гвидо рассказал, как он поверил в мальчишку, потому что разглядел «даже не харизму, ма шер, а что-то звериное, сырое, дикое, что могло обернуться чем-то большим, чем просто харизма». Это «что-то», по словам Гвидо, «могло взорвать любое скопление людей, при условии, что вступит с ними в правильную химическую реакцию. Все на свете – химия, и в первую очередь – жизнь». Гвидо поведал мне, как муштровал мальчишку, «пигмалионил» его так, что тому служба в армии начала казаться Диснейлендом в погожий денек. Как научил его петь, двигаться, выглядеть, отвечать на вопросы. Как нашел авторов, которые смогли подобрать к личности парня верные ноты и точные слова. Как они записали первый альбом громового рока. Амбициозного, позитивного, динамичного рока, под который любая малолетка сочтет за счастье расстаться с девственностью. И автором всех песен значился Слава, теперь уже Слава Змей. Потому что в роке нельзя по-другому, не поверят. Так Слава стал звездой. Мечты мальчишки исполнились.
