Проходит еще минут десять, в течение которых мы с Ксилофоновым, к удовольствию розовощеких практиканток, успеваем припомнить несколько подвигов покойного, чуть не через слово оговариваясь «…хотя о мертвом – только хорошо…». Наконец дверь в студию приоткрывается и оттуда высовывается знакомое личико пиарщицы Тани. Она что-то негромко втолковывает милиционерам.
– Журналисты! – старший наряда машет рукой, приглашая вовнутрь, – строго по удостоверениям!
– Борька, я без ксивы! – трясу Ксилофонова за рукав.
– Не ссы, пройдешь со мной! Я на любом мероприятии – плюс пять! – весело скалится он.
Милиционерам лень спорить, к тому же Таня, завидев меня, знаками подтверждает аккредитацию.
В студии – чуть уловимый запах горелой пластмассы, но – ни малейших признаков траура! Яркий свет создает ощущение праздничной иллюминации. Все предметы, музыкальные инструменты и даже питейные приборы разложены в идеальном порядке. Когда я приходил сюда вчера, они были разбросаны, как попало.
Таня делает короткое заявление для прессы, суть которого я слышал час назад по телевизору. Острая сердечная недостаточность… внезапный приступ… никакая «скорая» не смогла бы спасти… мы все скорбим… непоправимая утрата… всегда будем помнить… похороны – послезавтра, гражданская панихида – с 12.00…
Я достаю Лейлу и буквально по сантиметрам общелкиваю окружающее пространство. Фотографии в рамках на стене, аккуратные стопки компакт-дисков, многочисленные наградные кубки на полочках, гитары на стойках, бубен, маракасы, бокалы, тарелки, наушники… Конечно, мои предчувствия сбываются. Никто не выложил мне фисташками ответы на вопросы. Я не вижу ни ответов, ни доказательств. Грустно… Устал… Совсем не знаю, что делать дальше. Верный друг и советчик «Улисс» отдыхает дома. И на улице – снегопад… Отвлекает звонок мобильника. Это Анка.
– Ты где? – ее голос звучит возбужденно. Он освежает, как стакан лимонада. Удивительная девушка…
– Я в студии… У Гвидо.
– Я так и думала… И что там?
– Ничего. Ничего нового.
– Я освободилась. Приезжай на Смоленку!
– Еду.
Прячу Лейлу в ее теплое кожаное убежище, торопливо прощаюсь с Ксилофоновым и выхожу в снегопад, высоко подняв воротник.
На улице пусто. Толпа перед студией рассосалась. Замираю на несколько секунд у крыльца, вытягиваю ладони вперед, ловлю снежинки и растираю ими опухшее лицо. Что со мной творится? Внутри бухтит громоздкая какофония, но невозможно понять – о чем. Я мучаюсь оттого, что Белка в тюрьме, или не могу прогнать радость, потому что Она была со мной? Снегопад, снегопад… Сострадание, слякоть, гордость самца… Такой унылый спиричуэлс тянет вьюга… Боль за собственное сердце в клетке, инстинкт самосохранения, я опять растворяюсь в снежинках и таю вместе с ними… Где взять доказательства? Где взять ответы на мучительные вопросы? Например, чего больше – гордости или боли? Любви или сочувствия? Желания или усталости? Я недостоин любви? Отъявленным сибаритам и гедонистам любовь противопоказана? Пока мы не научимся брать на себя ответственность и спасать любимых. Снегопад, снегопад… А еще – Анка, такая, каких я никогда не встречал. А какая – и сам себе сказать не могу.
В таком состоянии личного полураспада я поворачиваю за угол, на ходу вытаскивая брелок и проверяя писклявый голос своего авто, как вдруг стальные тиски обрушиваются на меня сверху! Неведомая сила сжимает шею и резко увлекает вверх, будто на тросе. Спазм, воздуха нет, пытаюсь кричать, но голос больше мне не принадлежит! Предпоследняя мысль: «так вот что чувствуют повешенные!». Последняя мысль: «так вот какие дурацкие мысли посещают в последний момент! А обещали – всю жизнь посмотришь за секунду…».
Я пытаюсь барахтаться, извиваюсь всеми конечностями, как червяк на удилище, нелепо рассекаю поток снежинок ногами и руками, но таинственная лебедка неумолимо тащит меня вверх. Последнее, что фиксирует сознание – тепло человеческих ладоней на собственной шее и… запах, который мне уже знаком. Пахнет стиральным порошком. Конечно, было бы приятнее прощаться с миром под запах сандала или конопляных зерен. Но об этом я уже не думаю. Мне все равно. Я даже чувствую облегчение. Как в детстве, когда готовишься к трудной контрольной, переживаешь, что не успел усвоить все необходимое, а в утро испытания вдруг – жар, температура и голос матери, хлопочущей с микстурами: «В школу сегодня не пойдешь!»
В глазах темнеет, я отключаюсь, напоследок слегка досадуя на то, что придется неэстетично наложить в штаны.
Прихожу в себя от истеричного сигнала автомобиля, который, кажется, пытается меня объехать. Лежу посреди парковки, лицом вниз. Рот и нос забиты снегом. Шевелюсь, переворачиваюсь, вроде цел. Сколько времени прошло? Первым делом заледеневшей рукой лезу в карман и достаю мобильник. Минут десять… А кажется, что родился заново, в другом городе, в другой стране, в другое время, другим человеком. Ощупываю штаны… Они сухие. Слава Богу, пронесло. Никто теперь не скажет: «Жил грешно и умер смешно». Медленно, как беременный тюлень, пытаюсь согнуть колени, разминаю онемевшие мышцы, пытаюсь подняться. Получается. Тут же корчусь от внезапного спазма и блюю на пушистый снег. Долго кашляю, сморкаюсь и плююсь червяками гноя. Редкие прохожие посматривают на меня с укоризной. Идите мимо. Осматриваю карманы. Все на месте. Деньги, документы, ключи, сигареты, пачка презиков… Стоп! Где Лейла?! Нет кофра с Лейлой! Снова опускаюсь на колени, ползу, обшариваю окрестности. Лейлы нет. Чтобы какому-то Кинг-Конгу понадобилось душить меня из-за фотоаппарата? При всей врожденной наивности, не могу в это поверить. Снова плююсь и откашливаюсь. Подбираю брелок с ключами… Хочется курить. Раненой походкой топаю к машине.
– Ух! Стокгольм прочистил нам мозги! Стокгольм распахнул нам глаза! Стокгольм присунул фитиль к нашей пороховой бочке! Ты бывал в Стокгольме? О, Стокго-о-ольм! Инфэрна-а-альный город!
Анка завывает и подпрыгивает на стуле, как взбесившийся ковбой на коматозном мустанге, размахивая вилкой вместо лассо. Мы расположились в приятном ресторане, пропагандирующем утонченно-восточный подход к наслаждениям. Да-да, в том самом, где я однажды и навсегда объяснился с моей прекрасной возлюбленной. Где она жестко отшила меня… Забавно… мы встречались с Белкой всего несколько раз, но уже столько городских мест – зданий, проспектов, скамеек, деревьев – успели превратиться для меня в мавзолеи Чувства! Как, должно быть, непросто тем, кто развелся, прожив несколько лет вместе. Каждая парадная шепчет… Каждое кафе напоминает. Валить в другой город! Другого выхода для них нет. А я? Я счастливый? Я держал в объятиях девушку, о которой мечтал… А теперь ее держат тюремные стены. И я вновь добиваюсь… Добиваюсь, вместо того чтобы обладать. Таков путь влюбленного. Мысли под терпкий латте и звонкий щебет «инфернальной красавицы». Я тискаю фаланги пальцев и почему-то не могу рассказать Анке о том, как только что вернулся с того света.
– …Давай-ка делать из тебя легендарную личность! Так я сказала Белке по дороге в Стокгольм. Такой голубой дороге, мощенной перистыми облачками, ты должен понимать. Не будь ставридой! – говорю ей. – Ты уже без пяти минут поп-звезда национального масштаба, тут все на мази, не треснет… а теперь – камон, детка, перейдем от детских игр в песочнице к строительству ракет и расщеплению атома… Займемся серьезным и настоящим. Ух! Давай сваяем из поп-звезды настоящую легенду! Литерную легенду! – Анка отвлекается на секунду, чтобы подцепить крохотную осьминожку на кончик вилки. Я вверяю себя судьбе. Голос судьбы журчит, как утекающее время у подножия памятника писающему мальчику, из уст Анки, которая ухитряется с аристократичным достоинством поедать осьминожек, не прерывая кипучего монолога. Сколько талантов в одной хрупкой девушке! Я никогда не мог есть этих малюток, сжавших щупальца, будто пытавшихся в последний момент защитить сокровенное. Сам процесс всегда казался мне чересчур порочным миксом педофилии с некрофилией. Обжаренные в кунжутном масле отпрыски гигантских спрутов исчезают в красиво очерченном кратере рта хищницы, который поглощает, но говорит и говорит… говорит и говорит:
