Мне уже исполнилось пять лет, когда он нашел меня в Детдоме N3, в Твери. Он рассказал об этом десять лет спустя, когда я спросил его, почему он все-таки решился нарушить одну из семейных традиций. Эта традиция запрещает усыновлять мальчика, у которого есть родные.
– Я просто очень устал, – отец задумчиво курил ту странную смесь из шишек и еловой коры, секрет которой я постиг еще не скоро, – дело даже не в том, что я устал, а в том, что испугался. Я объехал восемь городов и думал, что никогда не найду тебя. К тому же через месяц мне должно было исполниться сорок три года, а ты знаешь, что по традиции рода мы должны узнать свое потомство в сорок два. До этого возраста семья не должна отвлекать от служения делу. Я, конечно, виноват перед тобой. Я не перестаю извиняться за то, что не взял тебя из Детдома вместе с сестрой. За то, что разлучил вас в детстве. Теперь ты понимаешь, что это было необходимо. Я не имел права забрать вас обоих в свою жизнь. Я мог разделить ее только с тобой! Но, кроме этого, я делал для твоей сестры все, что было в моих силах. Я отправил ее в частный пансионат, оплачивал ее образование, вы виделись по нескольку раз в год… Я постарался дать Алисе детство и все, кроме того, чего дать не мог. Кроме своей родительской любви.
Я всегда слушал отца молча и внимательно. Я всегда понимал его. Наверное, это он тоже прочел в моем взгляде в нашу первую встречу. Я никогда не обижался на него за Алису. У нее все сложилось благополучно. Она выучилась на лингвиста. Объездила пол-мира. Вышла замуж за прекрасного парня, художника, с которым познакомилась во время его персональной выставки. У них родилась очаровательная дочка. Лера. Моя Белочка.
– А где сейчас ее мать? То есть – ваша сестра? – я начинаю втягиваться в семейную сагу. Всегда интересно узнавать подробности о родственниках любимого человека.
Вместо ответа на мой вопрос он в два глотка выпивает поднесенную чашку кофе и продолжает о своем:
– Афон Амонович, так звали моего отца, всю жизнь работал цирковым акробатом. Он был высочайшим мастером в своем деле. Он заставлял тысячи людей зажмуривать глаза, а их пульс – ускоряться. Он взял меня из Детдома, когда мне исполнилось пять лет, а это был критический возраст для моего обучения искусству. Отец справился. Он передал мне все, чем владел сам, и я сумел даже усовершенствовать некоторые навыки, о чем с гордостью расскажу своему сыну. Когда найду его. Месяц назад мне исполнилось сорок два года. Я должен поторопиться… Ты, конечно, не знаешь, что я одинаково хорошо хожу на ногах и на руках. Могу даже бегать на руках. Я могу с места без разбега подпрыгнуть на два метра шестнадцать сантиметров. Это часто бывает необходимо. Ты не знаешь, что боевые техники пяти самых боевых народов планеты хранятся в моем сознании на уровне инстинктов. Я могу развивать скорость, достаточную для того, чтобы обогнать гепарда. Я несколько раз падал из-под купола без страховки и оставался жив… И все мои способности, все мои навыки не помогли мне сберечь самых дорогих людей. Я ничего не смог сделать, когда лодка, в которой плыли моя сестра и зять, перевернулась посередине Волги, и никто из них не смог справиться с течением. Меня там не было. А я должен был почувствовать, я должен был там оказаться…
Он замолчал, уставившись мимо меня туда, где у перрона вальяжно вытянулся последний ночной поезд.
– Сочувствую… – бормочу я, переживая в эту секунду, конечно, не за него, а за свою милую, в жизни которой гибель Славы, оказывается, стала не первой потерей близкого человека.
Белкин дядя очнулся и снова переводит взгляд на меня.
– …Первое, что сделал Афон Амонович, когда усыновил меня, – отвез на своем бывалом военном «газике» далеко за город. В феврале темнеет рано, и все дороги занесены снегом. Мы ехали медленно сначала по шоссе, затем – по проселочной дороге, наконец – по маленькой извилистой просеке, которую ни за что не обнаружить под снегом, если не знать, что она там есть. Мы уткнулись в сугроб на небольшой полянке, над которой нависали вековые ели. Они грозно покачивали колючими лапами и отбрасывали в свете фар угрюмые тени на поляну. Ветер завывал в верхушках, все вокруг было черно, лишь свет фар вырывал из этой черноты желтоватые клочья снега повсюду. Я вздрагивал, но не от холода, а от страха. Отец вывел меня из «газика» и показал на высокую ель, которая скрипела на ветру.
– Иди к ней.
– Зачем?
– Иди. Так нужно.
Я шагнул в сугроб и сразу провалился по пояс.
– Иди! – голос отца был властным, я не мог его ослушаться.
Я поплыл, рассекая сугроб обеими руками.
– Теперь лезь на нее! – приказал отец, едва я коснулся шершавого, местами обледеневшего ствола.
Стояла такая тишина, будто уши заткнули ватой. Даже ветер затих. Я уцепился за нижние ветки, обхватил ствол ногами и полез. Колючий снег жег мне лицо, обрушиваясь с верхних лап. Снег забивался в рот, в нос, за шиворот. Но я карабкался, отбиваясь от царапающих еловых иголок.
– Назад! – скомандовал отец, когда я добрался до середины.
Я не стал повторять обратный путь, а просто разжал руки, оттолкнулся и сиганул с елки в сугроб. Через минуту мы возвращались обратно в город.
– Я не ошибся в тебе, мальчик. Ты прошел первое испытание. Будут и другие, но я верю в тебя. – Так говорил отец, отпаивая меня горячим чаем с чабрецом по азербайджанскому рецепту. – Ты уже знаешь, как появляются дети?
Я молча кивнул.
– Люди попадают в вулкан своих желаний и не могут думать больше ни о чем. Все, к чему они стремятся – погасить огонь. Любой ценой. Это инстинкт. Слишком часто они не контролируют зачатие. Совершают, не будучи готовыми к этому. Затем рождается ребенок, они растят его, уделяя время между работой, сном, хозяйственными делами. У ребенка есть крыша над головой, еда, игрушки и родители. Но, когда он вырастает, выясняется, что этих людей можно назвать его родителями лишь в биологическом и в житейском смысле. Он всего лишь – их отпрыск. В прямом значении. Понимаешь?
Я отрицательно помотал головой.
– Он не становится их духовным наследником. Он не разделяет их мировоззрение. Он не продолжает их дело. Он не продолжает своей жизнью их жизни. Не углубляет жизненный путь своего рода. А часто вообще не имеет понятия, кто он, за что цепляются его корни, зачем он произошел от этих родителей, что должен взять от них, куда и зачем нести.
Я молча пил чай.
– В духовном отношении этот ребенок может быть чьим угодно потомком. Сыном Пушкина, Маркса, Маркеса или Элвиса Пресли. Сыном того, чье духовное влияние окажется сильнее. Но не сыном своих родителей. И когда ребенок вырастает, у него начинается своя жизнь, не связанная с жизнью его родителей, не продолжающая ее. Все! Он как бы начинает путь рода с ноля. Заново. А его ребенок – заново стартует с той же отметки. И так – поколение за поколением. Их фамильное бессмертие становится призраком, химерой, ничего не значащим набором высокопарных и устаревших фраз. И выросшего ребенка начинает связывать с биологическими родителями лишь набор условностей, называемых долгом, привычкой, ответственностью. Вместо миссии – долг. Вместо служения – ответственность. Улавливаешь разницу? Грустно… У нас все будет по-другому. Я все время буду с тобой. Я передам тебе все, что я знаю, и все, что умею. Ты будешь моим сыном. Настоящим сыном. Ты будешь моим продолжением. У нас нет права не быть бессмертными.
