Он не был в России ровно… вот сколько лет! Он не помнил. Полвека или пять лет? Секунду или вечность? Столько!? Или семь раз по столько!? Там, где они сливаются в бесконечность.
Что-то с памятью? Возможно. У Марселя Пруста тоже было «что-то с памятью». Когда пытаешься остановить ускользающий миг, начинаются чудеса. Куда уходит время? Воспоминания – они восстанавливают реальность? Или ее тень? Если сама она есть? Когда мы ее переживаем, она и перерабатывается в реальность. Нет, она перерабатывется в воспоминание. Нечто неуловимое превращается в память. Реальность – это «свежее» воспоминание. Память – это «черствый хлеб» реальности. Разницы нет, потому что ничего нет, кроме воспоминаний, отвердевших или еще податливых, мягких.
Горячая плоть под ласкающей рукой, рука скользит и ласкает, пока не исчезнет желание, тогда рука с позором прячется. Исчезло желание – все исчезло. «Черствый хлеб» желания – это попытка пожелать, когда уже ничего не хочешь. Книги – гербарии из желаний и чувств. Недаром так любят туда вкладывать цветы и листья. Хоронить-хранить воспоминания. Пепел.
Он не знает, что было, и чего не было. Тогда какая разница, сколько он не был в России? Важно одно – молодость была давно. Он не был с тех самых пор там, где был юным! Планета любви, Зеленая Земля Юности. Он никогда там не был. Но помнил всегда. Неправда! Он вспомнил три минуты назад свою первую Любовь. Следовательно, столько и не летал на самолетах этого самого «Аэрофлота». Три минуты. Нет, полет не прекращался. Он еще не родился, он летит в животе живородящей рыбы всю жизнь.
Горбуша, лосось. Кета «Аэрофлота». Вот-вот она родит, выкинет его в этот аквариум, полный тухлой воды, мути циклопа, разбухшей сухой дафнии, высосанного мотыля, жгутиков экскрементов гуппи и меченосцев…
Почему он не полетел с «Люфтганзой»? Были причины. Нет, денег у него теперь достаточно. Просто улетал он из России сколько-то лет назад на российском самолете кампании «Аэрофлот». Конечно, «Люфтганза» обеспечивает больший комфорт, несравненно больший. Крахмал на блузках стюардесс и подголовных салфетках, улыбки персонала и «жидкие» экраны-телевизоры в проходах и в спинках кресел. Мощные кондиционеры. Качество напитков. Комфорт первого класса. Шампанское с икрой и сигары…
Господи, да что это со мной? Я «вечный совок», вчерашний оголец с Полянки, вечно младший инженер, клерк в нарукавниках остро чувствую приметы недостаточной комфортности?! С каких пор? Ведь я – навечно российский, даже советский человек. Нам комфорта недодано от века и никогда его не будет вдоволь. Хрен знает, почему. Вот спинка кресла впереди, изношенная, в следах пятен, и это – первый класс! Бросили под голову якобы крахмальную салфетку на спинку – и думают, что не хуже, чем «у них». Вечное «у них»! Когда-то он из-за этого «у них» уехал из России. Выяснилось – отсутствовал три минуты! Успел привыкнуть за три минуты к «западному образу жизни»? Да нет!
Все равно все заслоняет то, что определяет его внутреннюю суть. Например, поход с дедом в баню на Щипке, мыльное отделения, пар, скамьи под мрамор, обмылок на полу, взбитая пена в оцинкованной шайке, вложенной в другую, с кипятком… Боже, полета лет, как нет деда! Парная с мужиками, что молотят себя облетевшей мокролистой березой, прутьями, унизанными ладошками в форме сердца, что остаются и там, где сердце, и на зад-це! Жар из-за откинутой дверцы, он стоит рядом с печкой, где камни и пар, вкусный пар, который бывает только на Щипке, там, где под боком Стремянный перулок…
А дальше Павелецкий вокзал, Краснохолмский мост… Эту страну заселили новые люди и не знают ее, как он, ее абориген, ее дитя и сын, ее любовник и исследователь, который сам стал куском города: ноги – Полянка и Ордынка; руки – Люсиновка и Большая Серпуховская; грудь – Серпуховская площадь; голова – Нижние Котлы, он опустил голову в воду Северного речного порта… Он плачет и не отпускает это все из сердца. Зачем здесь так много чужих?
Он чувствовал, видел это по телевизионным каналам, читал про нашествие чужеземцев в прессе, что доходила из России. Словно ревновал к пробравшимся к любимой в спальню. Но там были и мужчины, и женщины, что явились из всех углов и заняли места, на какие он мог бы когда-нибудь вернуться.
Иные родились там в его отсутствие, и они тоже были для меня чужие! Они не знали того, что знаю я, они будут строить чужой город.
«Откуда ты знаешь, если ты не был там столько лет?»
Чужаки пробрались в его память. Он умер и воскрес. На пути к новой жизни он! – вот где!
Вот я сижу рядом с женщиной, даже видел ее чулки чайного цвета, которые заканчиваются сверху кружевными широкими манжетами или как их? «Halterlos». Они теперь заменяют резинки или подвязки, так нынче носят. «Хальтерлоз». Стоило умирать и воскресать, чтобы замечать такие веши!
«Много ты знаешь».
Перед отъездом из Кельна в местных теленовостях он всего на минуту увидел на экране кусок Садового кольца между Серпуховской и Таганской площадями. И сразу вспышка.
Тут рядом, через Яузу был дом, гдеон, студент МИФИ, занимался матанализом с другом «Эженом» – он так его называл, вообще – Эмилем Денисовым. Потом они обедали с водкой, и говорили о литературе. В водку они мешали мед. Денисов во всем хотел видеть пользу.
В самолете ему вспомнился вкус водки с медом. Тут такого не подадут. Даже запах в комнате родителей Эжена: старые коммуналки небедных москвичей пахли пылью, старой мебелью, мастикой и… Нет, не передать этот запах. Яблок что ли? Капусты? Сдобы? Меха и кожи? Накрахмаленного чего-то. Старые фото в альбомах так пахнут, и так пахнет отпечатанный балкон весной. Рекой, тополями. «Слезами, вот чем!»
Ну вот, все в порядке, воспоминания полились из своего источника – души; все становится на свои места. Но это опасно – управлять временем. Как было бы просто жить только одной вспомненной точкой. Как бы не пришлось расплачиваться. У него что-то похожее было.
Он вспоминает, как стал таким. Слово, произнесенное над ухом, которое он почему-то не понял. Как иностранное. Может быть, это и было иностранное слово? Уже «там»? Но голова, ею он не полностью владеет и сейчас. Никто не замечает. Левое поле зрения в тени, словно кто-то хочет закрыть ему глаза сзади, как делают, чтобы пошутить с любимым: «Угадай, кто?!» Пока еще рука «любимой» протянута только к краю левого поля левого глаза, тень тени. «Легкое поражение зрительного центра… Да, да, только слева…» Тень крыла темной птицы. Сядет ли она ему на грудь? Или любимая, стоя за спиной, зажмет теплыми ладонями оба глаза, и настанет дивная волшебная любовная тьма?
Если это была репетиция инсульта, то неудивительно, что он целые куски своей жизни забыл начисто.
Но ведь был он в тюрьме? Был, вроде… В заграничной тюрьме! Ну, не совсем в тюрьме, заключение быстро заменили лечебницей. Помогли херр Ашхорн из Мальтийского Креста и поляк-адвокат Высоцкий.
Вся история несколько диковатая. Он помнит, что еще до рождения сына расстался с последней женой, которая была сразу после актрисы. И началась полоса неуправляемой загульной жизни. С работы за ту парижскую историю уволили. Денег не было.
