Это сейчас, после всего, легко говорить. Он выполнил все, что замышлял. Заплатил по всем счетам. И ему заплатили.
Вот почему он согласился тогда: он чувствовал, что все получится, и когда нибудь он вернется… Сколько лет прошло? Не счесть…
Перед той, второй поездкой в Лютецию он долго шатался по Москве. По любимым своим местам. У друзей была мастерская на Новокузнецкой улице, недалеко от метро Павелецкая кольцевая. Рядом с кинотеатром «Вымпел». Он зашел попрощаться, друзья не скрывали зависти: «Увидишь Париж!» (Они сами довольно скоро смотались в Германию. Начиналось время сплошных отъездов. «Полоса отъездов», если вспомнить Маканина). Они ели тогда рыбу. Хозяйка пересушила ее. Кажется, это был лосось. «Мне бы такие хоромы!» Он завидовал.
На другой стороне канала, ближе к дому Бахрушина, на набережной он занимался в мотосекции, они здесь катались на «К-125», собранных своими руками. Фамилия инструктора была Жемочкин. Он требовал собрать мотоцикл, прежде чем сесть на него. Они несколько месяцев пахли бензином. С черными ногтями. Он собрал свою «Кашку» уже в конце ноября. Было такхолодно, что колени мерзли на ветру. И он, студент первого курса, «рокер» по-нынешнему, с удовольствием надевал мамины теплые рейтузы. Супермен снаружи, маменькин сынок внутри. Интересно, как долго такая двойственность держится в мужчине? Мать обладала врожденной элегантностью, у нее он заметил как-то фото актера, игравшего Штрауса в «Большом вальсе» – «Шани», воплощение мужской силы и, как ему самому показалось, парикмахерской голливудской красоты. Он едва скрыл улыбку, когда случайно узнал, что мать так называет своего ухажера, профессора. «Шани»! Она, в свою очередь, смеялась над ним, над его изнеженностью и инфантильностью. Советовала «еще чулки надеть», как когда-то надевала ему младенцем. Он сдвигал брови. В известном смысле он так и не вырос, терпеть не мог мужчин с усиками «а ля Кларк Гейбл». Отсюда, вероятно, идея мести. А что, если пресловутая месть горцев, мусульманская хваленая мужественность – нечто иное, как маскировка? А под ней – мальчишеский комплекс подростков? Быть может, женщин они держат взаперти, чтобы скрыть сыновний комплекс? Слабость и зависимость? Он представил, как бы он разговаривал с суперменом Эженом-Эмилем Денисовым в чулках? На резинках. Вот смех – он, как фрау справа, в чулках! Правда, тогда таких не было, на нем был бы пояс с подвязками-пристежками, висящий на спинке стула в их общей комнате – холод и мать так и не заставили надеть, – но какой-то мостик вдруг перекинулся к соседке в самолетном кресле, он как будто на тысячную долю стал сам «фрау». Вспомнился Холден Колфилд из «Пропасти во ржи», в гостинице, как он видит в окне напротив фетишиста. Тот рядится в женское шмотье. «Подпорченный взрослый мир». Но он и внутри каждого подростка, поэтому подростки – будущие взрослые. И накакого подсознания нет. Есть нежелание быть взрослым и стремление вырасти поскорей. Греха не ведает безгрешный.
Сколько суровых мужчин скрывают под доспехами свою скрытую суть!
А дальше, на Малой Пионерской был корпус МИФИ, где у них были мастерские. Еще дальше, на Серпуховке, был бар, где пили пиво пьяницы его детства, их поджидали жены, уводили домой, многие были в хаки, 49-ой год! – у кого-то пустой рукав, у кого-то костыль. Позже и он сам, уже став молодым гулякой по моде 60-х, бурсако-студентом Хомой Брутом, сиживал там с друзьями, забыв про инвалидов, которые, прежде чем исчезнуть, истерли кресла до белизны, мрамор столов донцами кружек до глубоких морщин, какие сбегали у инвалидов в углы побелевших от войны губ. По праздникам водку продавали на этой же площади с грузовичков-«полуторок», откинув у них борта: водку наливали из «четвертей» в стаканы, на подносах лежали бутерброды с красной икрой, кильками и «краковской».
Демобилизованные еще какое-то время держали форс. На Полянке он вырос, его туда перевезли с Кропоткинской, ныне Пречистинки, где до сих пор стоит тот роддом…
Пройдя квартал по Ордынке, свернув налево к Полянке, попадешь в Погорельский, до которого нес его (восьмой класс) велосипед ЗИС красного цвета… Там он встретил ее… Свою первую любовь…
В Погорельском она жила, там он петлял наяву и растворялся в этой прохладной воде вечерних весенних тополей и душистого табака из палисадников, как кусок карбида в воде, дымясь, источая ацетилен, желая и страшась и зная, что она, Надя, живет для него, открыта ему, возможна! О счастье! Было?
Было!
Перед отъездом он мотался все по тем же местам, от Павелецкой до Калужской, где снесли кинотеатр «Авангард», устроенный в церкви византийского стиля, за которым сразу было нужное ему посольство Франции, где он подписал бумаги и поставил печать на приглашении. Напротив была свежеотреставрированная церковь, пряничная, он в саду при ней целовался когда-то прямо на паперти ночью… Прошел мимо, екнуло в груди.
Потом, помнится, он прошел по Якиманке, тогда Димитрова, спустился опять к Полянке, и оттуда, через мост, мимо «Ударника», мимо «Красного Октября» с трубами и ароматом какао-бобов через Большой Каменный в Александровский сад, на ту скамью, где они когда-то сидели с Надеждой… Он сел тогда, закурил, зажмурился и воззвал к канувшему, но роившемуся рядом. Вот он повернулся, потянулся губами, простер пальцы…
Он легко представил, что она рядом, и даже тихо сказал: «Люблю…» И повторил: «Люблю!» У нее была холодная щека с чуть сизым, голубиным румянцем. И белокурый золотой завиток над ухом, у виска. Краше любого «Диора» была та дешевая кофта, в которую она была закутана, она, дороже которой не будет, не было, не бывает. Которую он потерял, потому что не хранил. И жизнь не нужна. Пуста. Излишня.
Потому и уезжать не было тогда страшно.
Он не понимал, что оставляет. Словно чаял унести с собой всю эту топографию. И географию.
А как такую географию перенесешь на Запад? Болтовня все это про ностальгию. Человек сам представляет собой участок суши, где родился, жил, влюбился. Его нельзя вшить в одеяло чужой страны. Это – чужая кожа, как в нее что-то можно вшить? Только налепить, как пластырь.
Чужой край в душе – это крохотный сказочный замок в стеклянном шарике с ярмарки – потряси и любуйся стеариновыми хлопьями в глицерине, или что они там кладут… «Они»… «У них»… Никогда это не станет «у нас». «У меня».
У них, и вправду, все однотипно-комфортно. Стандартно-внешне-опрятно. Отлажено. И одинаково. Париж, Лондон, Мадрид, далее везде. Одни и те же авиакампании, одни и те же конторы проката машин, однотипные отели: от дешевых вокзальных «Ной – отелей» до Хилтонов, Аль-Хайятов и Негреско. Банки, бары, стойки, бармены и пьяницы – одни и те же в своих Редисонах: твидовый английский пиджак, дорогие парижские вельветовые брюки табачного цвета, итальянкие ботинки, блестящие нестерпимо (Катаев сравнил этот лоск с жидким стеклом). И чистые руки, и розовый маникюр, и парфьюм: «Престиж», «Аззаро», «Кензо», «Хуго»…
Их модные молодые бродяги, пилигримы воздушных дорог, волокут колоссальные мешки, запущенные и элегантные, как их хозяева. Они могут рухнуть, чтоб расслабиться, там, где стояли, и будут все равно уместны, как будто из фильма или с рекламного щита. Морды! Вот что еще важно: морды. Этот тип смотрит так, что ты понимаешь: он здесь дома, потому что это – Запад, а он – западный человек. И все, врученные ему права и свободы, у него в цвете лица, свежем, наглом, невинном и высокомерном от всего этого.
