«Вон плывет корабль свободы! Помашем ему!» И махали рабской галере, набитой невольниками. Обманули все континенты. Они нам пока и не думают прощать! Он-то знает это презрение со стороны тех, кто тайком надеялся сам сбросить позорное ярмо, взяв пример с той его страны. Они были свободны недолго, молодым дали побыть молодыми минуту, миг, никто не заметил, как повязали. У надсмотрщиков получилось, у них – не получилось. Сейчас уже другие накинули привычные лямки, проверенную упряжь, в которой ходит Запад, куда он рванул. Его и в упряжь не хотели ставить – стар.
А он вырвал сам свою свободу! Зубами. Выгрыз. И не пропал. И в тюрьме не пропал. Дома, «у нас», он будет «посторонний»: про него подумают: «Может просечь обман, нанюхался свобод, вдруг научился сравнивать?»
От него будут шарахаться. Они берегут свое незнание. Целки! Из бардака! Все, от низа до верху!
Павлу рассказали: молодой прогрессивный писатель легко стал хозяином ночного клуба. Был прогрессивный писатель, стал богатый человек. Одно другому не мешает? Быть может, «униженных и оскорбленных» он кормит устрицами, по Чехову?
«Успокойтесь, если я еду что и проповедывать, то проповедывать „свободный секс", настаивать, что вся надстройка – „изнанка секса". Вот и фрау под полета лет притиснул, взял за… „норку". Я умею с ними обращаться, потому что на юность право давно потеряно».
Первая жена у него была старше почти на двенадцать лет.
Когда он женился на такой женщине, много старше себя, мамаша была в шоке – ее права были попраны. Права собственницы. Раньше она могла тайком издеваться над неуклюжим созреванием скрытного сына, вторгаться бесцеремонно вопросами: «У тебя уже была женщина?» Уничтожать трепетность его тайн обыденностью постыдного: «Холодно! Надень мои шерстяные трико! Не понимаю, что особенного? Я ношу точно такие!»
Тогда он тоже отомстил мамаше, надоевшей со своей опекой и гигиеной. Как она выспрашивала его о девушках! А он молчал. Наслаждался, что этот мир принадлежит только ему. Комплекс Эдипа навыворот. Мамаше как раз там места не было. А он сам туда вошел, как хозяин. И ни слова не сказал ей о Надежде. О высокой, как взбитая пена Кипра, груди. Но мать как-то все же победила. Достала. А ему досталось вместо молодости повелевать едва ли не ее ровесницей! Вместо молодой девственной плоти он сдался на некий слепок с грешной и пожилой. Конечно, это была капитуляция перед матерью!
Мать всегда старалсь заявить свои права на него. Подчинить и унизить.
– Мы с вами почти ровесницы… – бросила она небрежно, когда он знакомил ее с женой. – Я не то хотела сказать. Просто Павел страшно несамостоятельный, я вручаю его вам!
Павел натянуто улыбался. Ну, и отчитал он тогда мать! Она заплакала, ушла. Поняла, что он для нее потерян.
«Как мы упрощаем такое богатство чувств, что тянутся к нам золотыми, а порой – стальными струнами из душ окружающих! Как не слышим их многоголосого звона. И близких упрощаем до бесполых манекенов, „шляпных болванов“! Фрейд пытался открыть эту Америку – империю чувственности, но упростили его самого!
Близкое-далекое, мужское-женское, доброе-злое. Янь – Инь. Все меняется местами без ущерба. Красота – Безобразие не пара антонимов, а разные названия одного и того же. Почему противопоставляем? Западаем на минуту в интересах продолжения рода. Брачное оперение – вот и вся природа красоты. Сирано де Бержерак победил, потому что нос – символ сильной мужественности, а не потому, что писал хорошие стихи. Побеждают длинноносые. «Что на витрине, то и в магазине!» Дети от них крепче.
Невинность – изнанка греха. Он ушел из детской с елкой и подарками, нечего его туда заманивать приметами женственности, предметами женского! О, он потом смог на собственной шкуре убедиться, что женщина всегда готова завладеть мужчиной про запас, просто чтоб владеть без цели, как раньше – носить в утробе. «Мой! Захочу – отдам, не захочу – выброшу!» Ни себе, ни людям. Недаром он подозревал, что мать всячески пыталась от него избавиться! Позже окольными путями вызнал – подтвердилось.
Социализм предполагал чистоту. Целомудрие. Стерильность. Пусть даже через стерилизацию! Тем не менее все решили, что из него рано или поздно надо бежать. И бежали. Сначала он. Потом все.
Нет, из сверстников первым бежал Феликс. Который не помог в Париже, когда он ему после грабежа, в отчаяньи, позвонил. Испугался трат. Бывший почти брат. Такая рифма. А он, дурак, не понимал в деньгах этих. Думал – за пару дней в гостинице заплатить ничего не стоит. Чтоб покрыть казенную недостачу. Позор прикрыть. Чтоб «Серый» заткнулся, не докладывал своим шефам. Феликс, предупрежденный сыном, поставил телефон на автоотлуп. Феликс первый рванул на свободу, и первый дал ему ее, свободы, урок. А он не понял.
А может, они и правы в этом? В дезертирстве? Уж больно марксизм набил оскомину. Век инернета и Делюза, объяснившего рационализм Спинозы изящным предчувствием бедного Баруха – наступала эпоха уравновешенного экзистенциализма: мы разумно истолковали Веру, она испарилась, а мы остались, обогащенные состоявшимся истолкованием. Знание сначала потеснилось, чтобы освободить место Вере, а потом она, усевшись рядышком на одном суку со Знанием, примирительно согласилась быть тем, чем ее назовут, потому что надеялась – важно не название, а суть. Одно и то же существует, меняя название.
Она просчиталась, бедная Вера!
Истолкователи сразу заявили: очень неточно было названо: Вера! «Прочная»! Статус постоянства присвоили самой непостоянной составляющей Духа. Ницше взялся называть все, что похоже на горную вершину, возвышенным, вот и стали громкие названия превращаться в названное! Для начала похоронили Бога. Надо было всего-навсего произнести заклинание: «Бог умер!» И как не бывало!
«Только сильный дух дает силу!» Извольте, кто смел, тот и съел… сто миллионов жизней. Ачто? Тоже гора! Вершина! Ницше на самом верху стоит с усами и саблей, о нем говорят всерьез до сих пор. Тех, кого не устраивает ни наличное Бытие, ни Бывание, ни Пребывание! Ни даже «Будто бы есть!» «Как бы есть!» «Sei». «Sei und Zeit».
А вот что называю Истиной я: моя Любимая, став прошлым, уплотняется в то, что было, есть и будет. Она и есть История и Время. Именно она, именно моя, потому что мы все имеем ввиду одно и то же! Ее бессмертность лукаво переныривает из оболочки в оболочку и дразнит оттуда, как ночной огонек на болоте в Ночь на Ивана Купалу! Другой Истины нет.
Надежда на Спасение – в этом переныривании. Душа в другой душе бессмертна. Стрекозиные крылья, умноженные трепетаньем, это и есть снимок души в инфракрасном диапазоне. И среди других – наши крылышки. Мы после смерти остаемся в этом трепетанье крыл чужих душ, оставшихся жить. Это и есть залог бессмертия.
У язычников все просто, они приносят настоящие жертвы и вправе рассчитывать на признательность богов в виде их материального воплощения после смерти! Личное знакомство дает надежду на продолжение знакомства за гробом. Нуль – 0 – идеей не пообедаешь, спать с ней не ляжешь… Ницше с собой в рай не возьмешь: сабля мешает, и усы, уж очень… велики! Лучше бородка внизу живота на полотне Дали или Миро.
